Сладкий привкус яда - Андрей Дышев Страница 11

Во всей этой безумной и дорогостоящей затее с фильмом я выполнял отнюдь не игровую роль. Родион определил меня своим основным напарником по альпинистской связке. Я должен был страховать его во время съемок на самых опасных участках. А по совместительству исполнял обязанности «огнетушителя» при капризном и взрывоопасном миллионере, где добрым словом, а где кулаком отгоняя от него мошенников, попрошаек, поклонниц и прочих носителей ненужных проблем. Так я и объяснил инспектору смысл своей фигуры в этой истории.

Он слушал меня не перебивая. Некоторым нравятся такие слушатели. Я же их не переносил. Если я долго говорил, а меня все это время слушали молча, то я начинал подозревать собеседника в глухоте или слабоумии, что не позволяло ему полноценно воспринимать мои мысли. Я привык чувствовать контакт и нормально относился к спору, даже если он заканчивался кулачными разборками. Истина всегда рождается в муках.

Татьяна сидела у радиостанции в складном кресле, не выпуская из руки стальной чашки с горячим чаем. Пар, клубящийся из чашки, сдувало настырным сквозняком, несмотря на двойную стенку из ткани «рипстоп». Я все время уводил глаза в сторону, чтобы не поранить свои нервы о ее взгляд. Креспи, опершись руками о стол, несколько мгновений смотрел на свежий номер «Непал таймс», который инспектор привез вместе с почтой. В заметке о Родионе, помещенной на первой полосе, кто-то прожег спичкой дырку, а рядом посадил жирное пятно, но я сумел прочитать весь текст: «Сумасшедший русский Родион Орлов, сын известного и весьма состоятельного художника-реалиста Святослава Орлова, примкнул к гималайской экспедиции, возглавляемой американцем Гарри Креспи, и намерен совершить сольное восхождение на сложнейший восьмитысячник Гималаев, прозванный клаймберами Ледовой Плахой, а также пройти самые „смертельные“ скальные маршруты мира…»

Пора было переходить к самому главному – моим злоключениям в третьем высотном лагере, но мне не удавалось поймать искру любопытства в глазах инспектора, и я замолчал. От моего молчания инспектор оживился и, склонив голову набок, спросил:

– И что же было дальше?

Это был первый вопрос, который он задал. Я терзал пальцами щеку, покрытую жесткой щетиной. Как только мы высадились на ледник, я забыл о бритье. У меня был с собой и станок, и баллончик с пеной, можно было каждое утро приводить себя в порядок, но я не делал этого, следуя альпинистской традиции.

Креспи нервным рывком сорвал приколотую к стенке карту Ледовой Плахи, точнее, крупный аэрофотоснимок, сделанный в таком ракурсе, что отчетливо были видны все гребни, лавинные желоба, полки и кулуары горы-убийцы. Красным пунктиром были обозначены маршруты, треугольниками – промежуточные лагеря. На вершине красовался флажок, похожий на топор.

– Когда они последний раз выходили на связь? – спросил инспектор, искоса взглянув на карту.

– Позавчера около семи утра я разговаривала со Столешко, – за Креспи ответила Татьяна. – Они готовились выходить из третьего лагеря на стену.

Я только зубами скрипнул и покосился на девушку. Вот же выскочка! Кто ее спрашивает, черт возьми! Она, безусловно, обладала привлекательным лицом, которое еще не успело испортить безжалостное солнце, но злость всегда делала меня безразличным к красоте.

– А Родион с вами не говорил? – спросил инспектор, не поднимая головы.

– Нет. Но я слышала его на дальнем фоне. Он пел.

Голос Татьяны, как у большинства альпинистов-высотников, был немного хриплым, простуженным. В другой ситуации я непременно посоветовал бы ей боржоми с молоком. Но сейчас осведомленность Татьяны выводила меня из себя, и я думал о том, как бы выпроводить ее из палатки.

– Пел? – насмешливо переспросил я и мельком взглянул на Креспи, желая убедиться, что руководитель разделяет мой скептицизм. – Он пел на высоте двадцати тысяч футов? После ночевки при температуре минус тридцать? Бред какой-то!

Бледные из-за защитной помады губы девушки были полуоткрыты и слегка вытянуты вперед, словно она в ответ на мою колкость намеревалась поцеловать воздух; ее светлые глаза отражали едкую голубизну неба, а несколько вздернутый кверху веснушчатый нос придавал ей дерзкий и упрямый вид.

– Это не бред, – спокойно ответила она. – Я отчетливо слышала, как Родион пел. И еще я хочу напомнить тебе о том, что в горах в период адаптации у некоторых людей заметно снижается интеллект. Если высота пять тысяч, то на пятьдесят процентов. Если семь – то на семьдесят. Сейчас мы находимся на высоте пять с половиной тысяч метров. Делай выводы.

Может быть, у меня в самом деле понизился интеллект, так как я не сразу понял, для чего Татьяна озвучила эту статистику. Мне казалось, что в левый висок вбивают раскаленный гвоздь. «Анальгин не поможет, – думал я. – Надо убедить инспектора в своей правоте, склонить его на мою сторону. Иначе вся эта свора сожрет меня».

Я смотрел в глаза Татьяны, на ее спокойное лицо и щеки, покрытые, как яблоки, дымчатым румянцем, и понимал, что глубоко ошибался, когда ждал от жизни в высокогорье, вдали от людей и цивилизации, простых и понятных истин.

– Мы слушаем вас, господин Ворохтин, – произнес инспектор.

– Когда я поднялся в третий лагерь, то сразу понял, что там случилось что-то из ряда вон выходящее, – сказал я, прислушиваясь к шагам Креспи за своей спиной. Он ходил между импровизированных столов. Волосы на моем затылке шевелились от движения воздуха, и это раздражало не меньше, чем сосредоточенное внимание Татьяны, сидящей рядом с инспектором.

– Что значит из ряда вон выходящее? – уточнил инспектор.

– Во-первых, крыша палатки была порвана, как если бы ее распороли ножом. Ни лавина, ни осколки ледяных линз этого сделать не могли бы.

Взгляд инспектора ушел выше моей головы. Он вопросительно посмотрел на Креспи, словно хотел получить подтверждение моим словам. Я не видел, какое выражение изобразил на своем лице американец.

– Если это могли сделать только люди, то зачем? – спросил меня инспектор.