Государство и светомузыка - Эдуард Дворкин Страница 42

Степан Никитич Брыляков в одночасье сделался игрушкою собственных, вышедших из-под контроля страстей. Ужасная, наполненная убийствами и кровью ночь в гостинице возымела последствия весьма существенные.

Разумеется, он не мог оставить любимую женщину в наполненном бездыханными телами нумере — на рассвете, не дожидаясь полиции, они бежали с места происшествия и с подвернувшимся ассенизационным обозом по глубоким сугробам добрались до пригородного Елохова, где в собственной запущенной усадьбе проживал с супругой-инвалидкою уже знакомый Брылякову арап Иван Иванович Епанчишин.

Степан Никитич смутно ощущал себя и едва ли мог уделить внимание каким-то внешним деталям и обстоятельствам — все же он изрядно удивился, застав прошлогоднюю компанию в полном составе и несомненном здравии.

Было, вероятно, около полудня.

Общество восседало за завтраком, состоявшим из ведерной бутыли красного вина, полудюжины баклаг с пивом и множества рассыпанных по столу очищенных крупных луковиц. Никто не спросил у вновь прибывших, отчего они с ног до головы в крови и нечистотах. Степану Никитичу представилось, что захвати Александра Михайловна в волнении чью-нибудь отрубленную голову да положи ее сейчас на стол, и то ничего не изменилось бы — собравшиеся за трапезой мужчины и женщины продолжили бы все так же невозмутимо глотать и жевать, прислушиваясь исключительно к процессам, текущим внутри организма.

Все же их появление не прошло незамеченным — Александре Михайловне и ему было налито по стакану вина пополам с пивом, необыкновенный ёрш, повторенный несколько раз, возымел благоприятное действие — Степан Никитич смог внутренно собраться и ощущал себя в настоящем, более не соскакивая ежеминутно в обстоятельства, пережитые накануне. Александра Михайловна, за чей рассудок он со всей серьезностью опасался, держалась и вовсе молодцом — несколько раз слабо улыбнувшись ему и закусив целой луковицей, она велела путевому обходчику, бывшему, как видно, в обществе на подхвате, немедля растопить для них баню, что вскорости было исполнено.

Подпрыгнув, почесавшись и пожелав им ни дна ни покрышки, услужающий скрылся (впрочем, помедлив несколько у оконца). Степан Никитич и Александра Михайловна сорвали дурно пахнувшие и прилипшие к телу одежды. Они извели множество кусков черного дегтярного мыла, ожесточенно терли кожу огромными шершавыми кусками пемзы, облились не менее, чем дюжиной шаек холодной и горячей воды, до изнеможения хлестали друг друга березовыми вениками… здесь же произошло и главное. Александра Михайловна, невидимая в парном тумане, буднично просила его потереть ей спину. Степан Никитич потери тут же забыл жену Аглаю Филипповну, детей, горничную Грушу, дедушку-молоканина, домашний кабинет с собственноручно изготовленными приспособлениями, службу и все остальное…

Он никуда не уехал ни в этот, ни в последовавшие дни, оставался с Александрой Михайловной, упивался ею, спал с ней ночью и много раз на дню в комнатке со скошенным потолком под самой крышею. Никто из членов странной коммуны не мешал его счастию — Степан Никитич в благодарность вывез с разрешения хозяина весь скопившийся в помещениях мусор, перестелил провалившиеся полы, подлатал кровлю, что-то заштукатурил и покрасил.

Находившаяся при нем крупная сумма денег и более не нужные дорогие карманные часы были сданы Брыляковым в общий котел. Степан Никитич негласно был принят в таинственное сообщество — теперь, не дожидаясь особого приглашения, как равный среди равных, он садился за общий стол (всегда подле Александры Михайловны), пил, ел, посильно участвовал в разговорах и скандалах.

Коммуна жила своей, не слишком понятной Степану Никитичу устоявшейся и, по-видимому, устраивавшей всех жизнью.

После завтрака, проходившего обыкновенно в полном молчании, все разбирали сваленную у входа верхнюю одежду и отправлялись на прогулку.

Зимой от усадьбы к лесу в снегу была протоптана тропинка, продолжавшаяся и между деревьями.

Хозяин поместья арап Иван Иванович Епанчишин, в свалявшемся бурнусе и с арапником в руке, шел первым и задавал скорость всем остальным. За ним, ловчайше управляясь костылями на скользком, следовала супруга его и хранительница очага, кособокая инвалидка Варвара Волкова. Далее, пожевывая полными губами, шествовал бритый господин в толстовке и с моноклем, при любой температуре довольствовавшийся обмотанным вокруг шеи длинным шарфом и высокими щегольскими пимами. Следом, толкаемые отставным путейцем, ехали финские сани с возлежавшей на них пергаментной старухою в собольей шубе и шапке. Последующие места цепочки отведены были в произвольной очередности Степану Никитичу и Александре Михайловне. Замыкали шествие облаченные в скрипучие кожаные одежды и смахивающие на наемных убийц неразличимые между собою узколобые близнецы.

Шедший то впереди, то позади любимой женщины, Степан Никитич шумно радовался красотам природы, делился с прекрасной спутницей внезапно прихлынувшей мыслью, а то и просто подтверждал на высокой патетической ноте неизбывность собственного к ней чувства — к своему удивлению, он бывал всякий раз решительно одернут кем-нибудь из коммунаров и вскоре догадался, что шествие носит ритуальный характер, и совершать его надобно молча.

Демонстративная богоугодность хода нарушалась лишь при появлении из-за деревьев какого-нибудь неосторожного зайца или тушкана. Только что погруженные в благочестивые раздумья люди мгновенно выхватывали из складок одежды оружие и принимались, отчаянно крича и улюлюкая, палить из всех стволов по подвернувшемуся зверю. Пергаментная старуха стреляла из перламутрового браунинга, бритый господин целил увесистым наганом, узколобые близнецы били из коротких самодельных обрезов, у Ивана Ивановича под просторным бурнусом обнаружился скорострельный пулемет «Максим».

Благополучно убиенное животное укладывалось в заплечный мешок, который все несли по очереди, и каждый член содружества снова становился отрешен, тих и задумчив.