День отличника - Максим Кононенко Страница 15

— Ну и что? — я не понимающе смотрю на Рецептера.

— Как это — что? — передразнивает меня правозащитник, доедая, наконец, гэмблгер, — Если ты жертвуешь человеком, который имеет права, ты нарушаешь эти его права. Не так ли? А если ты жертвуешь собой — ты нарушаешь свои права.

— Но ведь это мои права! — восклицаю я, — А я сам вправе решать, какими своими правами мне жертвовать.

— В том и ошибка, — понижает вдруг голос Руслан, — Права не твои. Это права человека. И нарушая свои права, ты тем самым нарушаешь права человека. А это уже преступление. Понимаешь?

— Нет — честно говорю я, глядя прямо в пронзительные глаза правозащитника.

— Еще бы ты понял, — улыбается правозащитник, — Это ведь основной вопрос демократии. У кого права есть, а у кого их нет.

— При демократии права есть у всех, — уверенно говорю я Руслану, — Разумеется, в рамках действующего законодательства.

— Так в том-то и дело, — говорит мне Линьков, — Что это не так. Рамки прав куда шире рамок законодательства. Ты не можешь нарушить свои права, потому что ты тоже человек. Но правозащитники добровольно принимают на себя схиму. Они отстраняются от мира и селятся в мрачных тюремных камерах. Они нарушают свои права. Почему?

Я снова пожимаю плечами. Мой супчик закончился.

— Потому что правозащитник жертвует не столько своими правами, — говорит мне Руслан, поднимаясь, — Сколько своей правозащитной праведностью.

Я тоже встаю, и мы идем из столовой. Я в странном смятеньи. Я отличник, я эрудирован и остроумен. Но я не понимаю ни слова из того, что говорит мне правозащитник Линьков. Сликти… [45]

— Отрицание прав человека, — говорит мне Рецептер, — Это преступление против человечности. Но правозащитные старцы, удаляясь в одиночные камеры, сами, добровольно отрекаются от множества прав. Таким образом, они нарушают законодательство. В этом и состоит основная сущность правозащиты, основной ее исторический конфликт с самою собой. Первый закон правозащиты. Первая ее аксиома.

— Какая? — заинтригованный, спрашиваю я.

— Чем больше ты защищаешь одни права, — отвечает Рецептер, — Тем больше ты нарушаешь другие. И первое следствие из этого правила: чем меньше ты защищаешь одни права, тем меньше ты нарушаешь другие. Ты чувствуешь?

— Что? — не понимаю я.

— Ты чувствуешь? — повторяет Руслан, — Чувствуешь? Чувствуешь?

— Вот сейчас почувствовал, — отвечаю я цитатой на цитату.

— Ничего ты не чувствуешь, — говорит правозащитник, — Ладно, я все что хотел повызнал. Теперь я поеду.

Мы стоим уже в холле, перед лифтами. Двери открываются. Правозащитник заходит в кабину. Кроме него там: давешняя женщина в рыбном, заметно заплаканная. Военный эксперт Гольц со штофом молдавского. Приехавшая обеду Полина. Собачка Полины.

Полина выходит из кабины, за ней выбегает собачка. Руслан Линьков заходит в кабину и поворачивается ко мне.

— Запомни, — говорит он, рукоподавая мне, — Сначала права, а потом — человека.

— Как со свободой слова, — отвечаю Рецептеру, рукоподавая в ответ, — Сначала свобода — а потом уже слово.

Руслан улыбается.

Осторожно, двери закрываются.

Я словно растерян.

На правой руке моей — память о рукоподавании. На левой — капелька чудо-йогурта «Проктэр энд Гэмбл». На груди моей хьюман райтс вотч.

Мне надо за сахаром.

Я подхожу к окнам холла и снова смотрю на залитую солнцем Москву. Внизу, у самого подножия Фридом Хауза стоит огромный обоз с батарейками. Сотрудники отдела разгрузки снимают с подвод картонные ящики с надписью Duracell и относят их вниз, в электрическую.

Я всё провалил. Не стать мне правозащитником. Быть вечным помощником. И разве же плохо? Вставать каждое утро, подбрасывать дров в печь, умываться, греть батарейки и слушать радио. Прекрасная, полная жизнь. В ней Миша, телекомнаты, утренний митинг и всенародные праздники: Новый год, День памяти жертв политических репрессий тридцатого октября и восьмое мая — День Победы Соединенных Штатов Америки во Второй мировой войне. Светлый праздник. Свобода и радость. Выборы каждую третью неделю. Полное счастье.

Но я хочу быть правозащитником. Правозащитником без страха и упрека. Правозащитником совести воли. Пэр ме ва бэне. [46]

Я смотрю на бескрайние холмы и поля трейлеров и пытаюсь вспомнить, когда мне впервые захотелось стать правозащитником. И не могу вспомнить. Это говорит лишь одно — мне нечего помнить. Мне предначертано. Я родился правозащитником. Но раз так — то меня должны отобрать и без всяких проверок-экзаменов. С другой стороны — я не чувствовал ответов на вопросы Рецептера. А значит — нет у меня таланта правозащитного.

Сомненья, терзания. Как будто ты женишься. Да, женишься. Вот взять Михаилу. Она всё понимает. И готова отпустить меня в камеры. Но ведь если меня не возьмут в эти камеры, если я так и не стану правозащитником — мы с ней навсегда будем вместе. И всю оставшуюся жизнь меня будут терзать те же сомнения — а почему она, собственно, была согласна на то, чтобы я стал правозащитником? Чтобы оставил ее? Ведь правозащитники не рукоподают друг другу интимно. У правозащитников нет семей. Они живут ради защиты прав человека. И только ради этого. А Миша — согласна. Значит, она не хочет жить со мной? Может, у нее кто-нибудь есть? Да даже если у нее кто-нибудь есть — какое до этого дело мне, ведь я все равно ухожу в правозащитники. Не в этом году — так в следующем. Рецептер придет и еще раз. Или не Рецептер, а кто-то другой — но они теперь будут ходить ко мне до тех пор, пока не поймут, что я подготовился. Что я морально и ментально готов к отречению. Что мне стала доступна духовность. И я сам так хочу пойти в камеру, да хоть в Краснокаменске, и никогда уже не видеть ни Фридом Хауза, ни Бахтияра, ни трейлеров. Краснокаменск! Вуаси мон адрэс. [47]

Окончательно запутавшись в мыслях, я отхожу от окна, вызываю лифт и отправляюсь в подвалы. В кабине на сей раз кроме меня никого нет. Есть только надпись на льду, покрывающем зеркало: «Прощай, немытая Россия!»

И смайлик.

Я вспоминаю передовицу Паркера-Кононенко. Ничего не стреляет. Висит — не стреляет.

Рукоподаю смайлику. Немытой России действительно больше нет. Свобода, демократия, шампуни и гели для душа «Проктер энд Гэмбл» давно уже отмыли ее. Уровень использования антиперспирантов д. российскими женщинами приблизился к европейскому. Слава свободе — очистились. Гигиена и демократия неразделимы.

Лифт останавливается и растворяются двери. Я выхожу в холл отдела раздачи. Передо мной — большая, весомая надпись: «Мы рядом, чтобы улучшить вашу жизнь. „Проктэр энд Гэмбл“». И прямо от надписи веером расходятся раздаточные коридоры: Коридор стиральных порошков и средств для белья. Здесь: «Ариэль»,«Тайд», «Миф» и «Ленор».