Хорошие солдаты - Дэвид Финкель Страница 38

— Ведь мы говорили, что нельзя верить этим гадам… — сокрушался один из них.

Другой молчал, только ходил кругами, и в его голове звучало то, что произнес Ривз в первые секунды. «О господи». Потом: «Я ничего не чувствую». После этого он потерял сознание.

Двадцатипятилетняя переводчица, жительница Ирака по имени Рейчел, была запачкана кровью и тоже молчала. В последующие дни она объяснит, что сидела в момент атаки во втором «хамви», после нее побежала к первому, забралась внутрь, втиснулась возле Ривза и видела, как он потерял сознание и побелел.

— Я начала хлестать его по лицу. Со всей силы. У него очень сильно шла кровь. Она текла мне в ботинки, — сказала она потом, но тогда она стояла в этих ботинках и ждала вместе со взводом, а кровь густела в ее носках и сохла у нее на коже.

Было 5.25 вечера; после взрыва прошло тридцать минут, после того, как медики начали работу, — шестнадцать минут, а в американском родильном доме, где молодая мать ждала звонка, было 9.25 утра.

— Затампонировал кто-нибудь рану на левой ягодице? — спросил один из врачей.

— И на левой, и на правой, — поправил его другой.

— Проверьте, пожалуйста, пульс, — сказала врач, руководившая реанимацией.

— Пульса нет, — констатировал еще один медик.

— Продолжайте реанимацию.

— Так, вкололи пятую дозу эпинефрина.

— Двадцатая минута идет.

Было так много суеты, столько людей делало столько всего разного, что можно было и не заметить сдержанного кивка одного из ассистентов, стоявшего около Ривза. Но священник, ждавший этого кивка, заметил его, подошел к Ривзу, положил руку ему на лоб над открытыми неподвижными глазами и начал молитву.

Врач-руководитель решила продолжать еще несколько минут, чтобы исключить любые сомнения.

— Проверьте, пожалуйста, пульс, — сказала она в последний раз, и в комнате стало тихо. Аппарат искусственного дыхания, который дышал за Ривза, выключили. Яростно нажимать на грудную клетку, заставляя кровь циркулировать по телу, перестали. Все замерло, чтобы один из врачей смог в полной тишине пощупать пальцами шею Ривза и официально констатировать смерть еще одного солдата.

— Так, — промолвил он несколько секунд спустя. — Так-так-так-так. — Он слегка переместил пальцы. — Есть пульс, — сказал он. — Есть пульс!

Для проверки еще один врач приложил пальцы к телу Ривза.

— Да! — подтвердил он, и под изумленными взглядами Козларича и остальных в комнате, где царила тишина и неподвижность, все снова пришло в движение — а сердце Ривза пыталось тем временем биться.

За ранеными уже вылетел медицинский вертолет, он должен был приземлиться через несколько минут, и врачи и санитары в неистовой спешке готовили Ривза к отправке вместе с другим солдатом. Они окончили тампонирование его искромсанных ягодиц и разбитого таза. Они, сколько могли, обтерли с него кровь и туго замотали его в двадцать рулонов бинта, опустошив целый ящик перевязочных материалов.

— Сколько у нас еще времени? — громко спросила главный врач.

— Четыре минуты, — ответили ей.

— Дайте, пожалуйста, одеяло, — потребовала она.

Она запеленала его в одеяло.

Настало время двигаться.

Его положили на носилки и вынесли из операционной на улицу, миновав солдат, ждавших в прихожей и не знавших о том, что сейчас произошло. Они поняли только, что Ривз жив. На небосклоне уже виден был вертолет. Он быстро приблизился и, подняв тучу пыли, сел с жутким шумом, но, несмотря на этот шум и на толчки при погрузке на борт глаза Ривза оставались неподвижными. Сердце, однако, продолжало биться.

— Великое спасение! — крикнул Козларич одному из врачей, работавших с Ривзом.

— Надежда есть. Надежда есть, — отозвался врач.

Вертолет поднялся в воздух и улетел, ушел в небо от всего этого, и Козларич следил за ним, пока он не исчез. Небо по-прежнему было синее, великолепное, и он прошел под ним в свой кабинет, где несколько часов назад стоял с Дэвидом Петреусом и где теперь ему предстояло ждать новостей. Восемь месяцев назад он признался, что не очень хорошо представляет себе, как перенесет гибель своего солдата. Но теперь у него на глазах солдата вернули к жизни.

Телефонный звонок раздался раньше, чем он ожидал.

— Ясно, — сказал он. — Ясно. Хорошо. Хорошо.

Он дал отбой. Ривз был в госпитале и на пути в хирургическое отделение. Новая информация будет, когда его прооперируют.

Потом еще один звонок, опять слишком ранний.

Он умер.

Снаружи Брент Каммингз исследовал «хамви» Ривза, пытаясь понять траекторию СФЗ и испытывая легкую тошноту от остаточного запаха горелых волос. Новость ему сообщил один из санитаров. «Ну как?» — спросил Каммингз. «Мы потеряли его, сэр», — ответил санитар. «Ясно, спасибо», — сказал Каммингз и чуть погодя, когда внезапно подступили слезы, пошел к ближайшему зданию и стал бить по стене кулаками и пинать ее ногами.

А внутри Козларич сидел один в своем кабинете, читал только что пришедшее электронное письмо и думал, как отвечать. Письмо, адресованное ему, «Рейнджеру-6», начиналось так: «Благодарю Вас за сегодняшний прием и за картину событий в Новом Багдаде. Многие Ваши инициативы — такие, как обеспечение безопасности бензозаправочных станций, создание собственной объединенной ячейки и оптимизация анализа и контроля данных, — судя по всему, работают, и работают хорошо. Вы идете вперед быстрыми темпами, и я очень горжусь пехотным батальоном 2-16».

Поздним вечером, когда очередной взвод начал узнавать, что такое бессонница, когда в Соединенных Штатах мать новорожденного младенца все еще ждала звонка, Козларич написал генералу Петреусу ответ.

«Мы были очень рады», — начал он, затем назвал приезд Петреуса «безусловно, главным событием нашего пребывания здесь к настоящему времени», а после этого задумался, как продолжать.

Слишком много разных способов описать эту войну — вот в чем загвоздка.

Конгрессу понадобилось два дня слушаний.

Протестующим понадобилась «лежачая акция».

Джорджу У. Бушу понадобилось всего три слова: «Мы даем жару».

Козларич обошелся двумя. «К несчастью», — напечатал он, начиная следующую фразу, и правда этих слов подвела черту под плохим днем.