Абвер против СМЕРШа. Убить Сталина! - Николай Куликов Страница 34

Потом я открыл глаза и каким-то внутренним животным инстинктом, который, наверное, сохранился в нас еще от первобытного человека, отчетливо понял — выкарабкался!

Оглядевшись, я увидел, что нахожусь в каком-то подобии землянки — на фронте такие сооружения именовались блиндажами. Только эта, в отличие от фронтовых, была вырыта совсем неглубоко: ее бревенчатая крыша даже выступала над поверхностью земли — это я сразу понял по крошечному окошку под самым потолком, затянутому куском целлулоидной пленки. Тусклый дневной свет, скупо проникающий внутрь через грязный целлулоид, все же позволял разглядеть убогую внутреннюю обстановку сего жилища: два топчана, застеленных сухой травой (на одном находился я), грубый стол из неструганых досок, железная печка в одном углу, в другом — куча какого-то тряпья. Помещение, если можно так его назвать, имело форму квадрата, примерно три на три метра — с земляным полом и земляными же стенами, завешанными драной мешковиной. Хозяина не было, но печка топилась — однако в землянке было холодно и при дыхании появлялся пар. «Фантастика! — подумал я при виде этого, с позволения сказать, жилья. — Неужели он здесь действительно живет?» Сверху на меня была наброшена моя же шинель и еще трофейное шерстяное одеяло — такие выдавали на фронте немецким солдатам в зимних условиях. Откинув все эти покрывала, я попытался встать. Не сразу, потому как от слабости кружило голову и по всему телу шла какая-то противная дрожь, но я все-таки сумел сесть. Потом услышал, как открывается дверь и внутрь, чуть пригнувшись и почти доставая головой до потолка, вошел Монах. Одет он был все в ту же длинную кожанку с шарфом, теплые ватные брюки и высокие резиновые сапоги, какие бывают у рыбаков или охотников, шапки на нем не было, и длинные седые волосы растрепались в разные стороны, словно от ветра. Поглядев на меня своими большими магнетическими глазами, он удовлетворенно хмыкнул:

— Поднялся, паря? Вот и ладненько. Значит, помогли мои травушки заговоренные, а еще мох целебный, которым я рану твою обкладывал. Матушка природа, с божьей помощью и молитвой чудодейственной, лечит не хуже самых искусных лекарей — вот так-то, парень!

— Да кто ты такой? — снова, не удержавшись, задал я все тот же, что и при нашей первой встрече вопрос.

— Я уже сказал, Монах я, божий человек. А тебя как звать-величать?

— Александр…

Я, вопреки правилам, назвал свое настоящее имя, потому как отчетливо почувствовал — здесь не место для всех этих шпионских конспиративных игр.

— Вот и ладненько! Значит, Александр. Давай-ка, парень, для начала откушаем, что бог послал. Слаб ты очень…

Я прожил у него почти девять дней. За это время достаточно окреп, поправился и если не восстановил полностью былую форму, то к дальнейшему движению к цели был вполне способен. А цель у меня была одна: возвращение на «ту сторону» — за линию фронта.

За то время, что прожил в землянке у своего спасителя, Монах не задавал мне никаких вопросов: кто я, откуда, от кого спасался — абсолютно никаких. Я был ему за это очень благодарен, потому как правду сказать не мог, а врать этому человеку мне не хотелось. Впрочем, в один из вечеров (днем он обычно где-то пропадал) Монах неожиданно разоткровенничался и рассказал немного о себе. Оказалось, до начала тридцатых годов он действительно имел прямое отношение к церкви, но не в качестве монаха: он был сельским священником, батюшкой — коих на Руси когда-то особенно почитали крестьяне. В тридцать втором церквушку закрыли — потом из нее сделали колхозный амбар, а отца Андрея (так его звали) отправили в трудовой лагерь для перевоспитания. Попал он на строительство легендарного Беломорско-Балтийского канала.

— Эх, парень, повидал я там всякого… — неторопливо рассказывал мой собеседник. — Сколько же там людей русских погубили! На костях канал этот построили…

Потом он рассказал мне, что был выпущен из лагеря в тридцать шестом, попал на поселение в Архангельскую область. А в тридцать восьмом его снова забрали… В начале войны, где-то недалеко от этих мест, разбомбили эшелон с заключенными, которых перевозили куда-то на восток, подальше от линии фронта. В том эшелоне был Монах — так он снова оказался в родных местах, вроде бы на свободе — а вроде и нет… Когда сюда пришли немцы, ему даже разрешили служить в церкви. Но это его не радовало: слишком много горя, смерти, людских страданий принесла немецкая оккупация. Впрочем, отец Андрей старался, как мог, помогать людям хотя бы словом божьим. Но вот вернулась Советская власть, и перед Монахом встал выбор: что же дальше? Формально он беглый зэк — значит, опять за колючку, на верную смерть? Он выбрал свободу: летом укрывался на этом небольшом островке, который не был отмечен ни на одной карте и известен лишь немногим из окрестных стариков-староверов. Зимой прятался у местных верующих — так продолжалось уже год. «Изловят тебя, непременно изловят», — мысленно посочувствовал я и посоветовал:

— Уезжать вам отсюда надо. Если есть хорошие знакомые, из бывших ваших прихожан — пусть помогут достать хотя бы справку из сельсовета. Таких, как вы, сейчас много: без документов, из оккупированных областей — десятки миллионов оказались в подобном положении. Вполне можно с ними смешаться, выправить себе новые бумаги!

— Хорошо, я подумаю, — только и ответил он, посмотрев на меня как-то странно.

Расстались мы хорошо. Вместо утопленного в болоте сапога Монах откуда-то достал мне пару вполне сносных немецких солдатских сапог. Подозреваю, что в свое время они могли быть сняты с убитого — но что же делать, не мог же я идти босиком! Через сутки с небольшим я был около того самого тайника на краю лесной поляны, где две недели назад оставил чемоданчик с рацией, — там же находились таблицы позывных, коды, шифровальные таблицы. Поэтому мне без труда удалось связаться с разведцентром. А еще через сутки я получил «посылку»…

…Я взглянул на наручные часы: десять двадцать утра. Несмотря на все передряги последних двух недель, в результате которых я был ранен и чудом не утонул в трясине, часы шли на удивление точно. «Значит, до встречи еще час сорок минут, — отметил, присаживаясь на весьма кстати подвернувшийся пенек, — что же, подождем». Я был еще слаб, и десятикилометровый переход по лесу меня изрядно вымотал — впрочем, за последние три-четыре дня мое состояние значительно улучшилось. Отсюда, из придорожного молодого сосняка на самой опушке, я хорошо просматривал перекресток проселочных дорог, куда должна была подъехать та, кого я ждал. Или подойти — этого я не знал. Места здесь были глухие, до ближайшего райцентра километров тридцать. «Вряд ли тут появится кто-то посторонний, — подумал я, обозревая в бинокль окрестности, — видно, что здешними дорогами пользуются нечасто». Впрочем, особенно рассматривать было нечего: с моего «наблюдательного пункта», расположенного на возвышенности, я видел лишь уходящие за горизонт бескрайние лесные массивы.

С момента моей выброски прошло всего девятнадцать дней, но окружающая природа за это время разительно переменилась — в последнюю неделю особенно. Подул северный ветер, резко похолодало: по ночам начались заморозки, а вчера даже выпал мокрый снег. С деревьев облетали последние листья, и я с грустью подумал: «Финита ля комедиа — как говорят французы. Набегался по лесам досыта! Пора отсюда выбираться, да побыстрее…» Честно говоря, я совсем было потерял всякую надежду на спасение, но вчера госпожа Фортуна, похоже, снова повернулась ко мне лицом: немцы с самолета сбросили для меня «посылку». Впрочем, не только для меня. В большом брезентовом тюке грузового парашюта находилась экипировка, документы, деньги, еда, оружие и даже медикаменты на двоих. Именно второго агента, женщину, я сейчас и ожидал. Немцы не страдают излишней сентиментальностью: из-за одного-единственного разведчика-диверсанта, притом русского — то есть меня, они вряд ли стали бы посылать транспортный «Юнкерс» в дальний советский тыл. Наверняка все дело в этой незнакомке, которую в радиограмме мне было приказано встретить, сопроводить до линии фронта и лично переправить на «ту сторону». Выходит, она была моим пропуском назад?..