Фронтовое братство - Свен Хассель

Нас привезли на основной пункт первой помощи. Врач раскричался, потому что мы были очень грязными и кишели вшами.

Заявил, что ни разу не видел таких свиней.

Врач был очень юным и видел очень мало. До сих пор он лишь нюхал медикаменты на фармацевтической фабрике в Граце.

Малыш изругал его. Обозвал всеми словами, какие не следовало произносить — среди них не было ни одного печатного. Врач пришел в ярость. Старательно записал все, что выкрикивал Малыш, а также его фамилию и номер части. Поклялся своей только что обретенной офицерской честью, что Малыш надолго запомнит полученное наказание, если ему не повезет умереть при транспортировке — на что он искренне надеялся.

Юный врач откровенно выражал удовольствие криками Малыша во время операции, когда из его мясистого тела извлекали гранатные осколки.

Через три недели этого врача расстреляли, привязав к иве. Он оперировал генерала, которого поранил кабан. Генерал умер под ножом. Пьяный начальник медицинской службы был не в состоянии оперировать.

Кто-то в штабе корпуса потребовал рапорт. Начальник медицинской службы, не колеблясь, возложил ответственность на юного врача. Трибунал нашел его виновным в некомпетентности и халатности.

Крики врача, когда его тащили к той иве, были непристойно громкими. Он никак не хотел идти, и его пришлось тащить четверым солдатам. Один держал голову врача под мышкой. Двое держали ноги. Четвертый прижимал руки к бокам, обхватив его поперек груди. Он чувствовал, как бьется сердце молодого врача. Колотилось оно неистово.

Врачу говорили, что нужно встретить смерть по-мужски, что кричать мужчине стыдно.

Но трудно быть мужчиной двадцатитрехлетнему человеку, возомнившему себя высшим существом, поскольку тот стал армейским медиком с двумя звездочками на погонах [1].

Это была отвратительная казнь, сказали приводившие приговор в исполнение старые пехотинцы из Девяносто четвертого полка. Им было с чем сравнивать, они расстреляли многих. Солдаты из Девяносто четвертого были толковыми ребятами.

Мороз вонзал раскаленные ножи во все живое и мертвое, оглашая весь лес треском.

Паровоз, тащивший бесконечный санитарный поезд, издавал длинные, печальные гудки. Клубы отработанного пара в свете русского зимнего дня выглядели холодными. Машинисты были в меховых шапках и стеганых куртках.

В длинной веренице товарных вагонов с красными крестами на крышах и по бокам лежали сотни изувеченных солдат. По ходу поезда снег на насыпи взвивался и проникал сквозь щели в промерзлых вагонных стенах.

Я лежал в сорок восьмом вагоне вместе с Малышом и Легионером. Малышу приходилось лежать на животе. Его ранило в спину осколками и оторвало миной половину задницы. Невысокому Легионеру приходилось по несколько раз на день держать зеркало, чтобы он мог созерцать свое боевое повреждение.

— Как думаешь, смогу я добиться GVH [2]за кусок мяса, который отхватил у меня Иван [3]?

Легионер негромко рассмеялся.

— Ты такой же наивный, как рослый и сильный. Всерьез на это надеешься? Non, mon cher [4], человек, попавший в battalion disciplinaire [5], не получит GVH, пока ему не оторвет голову. Тебе поставят в бумагах аккуратное KVF [6]и пошлют обратно на фронт, чтобы ты лишился и второй половины.

— Вот врежу по морде, чтоб не плевал в душу! — яростно выкрикнул Малыш. И попытался встать, но с убийственной бранью повалился снова на солому.

Легионер усмехнулся и дружески хлопнул его по плечу.

— Не волнуйся, грязный ты скот, а то при первой же выгрузке тебя вынесут вместе с мертвыми героями.

Лежавший у стены Хубер перестал кричать.

— Дал дуба, — сказал Малыш.

— Да, и кое-кто составит ему компанию, — прошептал Легионер, утирая пот со лба. Он температурил, гной и кровь просачивались сквозь первичную недельной давности повязку на плече и шее.

Легионер был ранен в шестнадцатый раз. Первые четырнадцать ран он получил в Иностранном легионе, где прослужил двенадцать лет. Он считал себя больше французом, чем немцем. И даже походил на француза: ростом метр шестьдесят, хрупкого телосложения, с темным загаром. Из уголка рта у него вечно свисала сигарета.

— Воды, треклятые свиньи! — выкрикнул Хун, унтер-офицер с открытой раной в брюшной полости. Он угрожал, ругался, просил. Потом начал плакать. В другом конце вагона кто-то издал хриплый, злобный смех.

— Если жажда замучала, лижи лед на стенах, как и все остальные.

Лежавший рядом со мной артиллерист-фельдфебель приподнялся, преодолевая боль в животе, продырявленном автоматной очередью.

— Товарищи, фюрер обеспечит нас! — Вскинул руку в жестком нацистском салюте, словно новобранец, и запел: «Выше знамена, сомкните ряды, поступью чеканной идут штурмовики».

Он пропускал часть текста, словно выбирал те слова, которые ему больше всего нравились: «Еврейская кровь заструится рекой. Против нас встали социалисты, позор нашей земли» [7]. Потом в изнеможении упал опять на солому.

К заиндевелому потолку понесся язвительный смех.

— Утомился герой, — проворчал кто-то. — Адольфу на нас плевать. Сейчас он, небось, потирает кроличью лапку и распускает слюни над своей дворнягой.