Лисьи броды - Анна Старобинец Страница 74

Это просто священное место, где китайцы молятся своим духам.

Бойко молча обходит дерево. Садится на камень. Закуривает. Он спокоен, но затягивается так сильно, что прогорает сразу пол-папиросы. Он протягивает мне то, что осталось, он проявляет великодушие:

– Каждый может ошибиться. Даже капитан СМЕРШ.

Я молчу. Я раскрываю пробитые пулей часы. Я смотрю на крышку. На изувеченное пулей лицо блондинки. Здесь, на этом пустом холме, обрывается ниточка, которая вела меня к Дееву, а от него – к таким же часам, как эти, но с моим портретом на крышке, а от часов – к той женщине, которая их носила. К моей женщине. К Лене.

– Так мы что же, их не найдем? – простодушно, но со снайперской точностью озвучивает общую мысль Тарасевич.

Я молчу. И Бойко молчит. Зато высказывается рядовой Овчаренко:

– Обязательно найдем! Товарищ Шутов сказал, он ребят из-под земли вынет. Правда же вынете, капитан?

– Правда, Паша, – вру я. – Просто не в этот раз.

Овчаренко воодушевленно кивает и садится на корточки, прислонившись спиной к стволу.

– Ну чего, еще по одной покурим – и назад, в Лисьи Броды, – мрачно говорит Бойко.

Мы закуриваем еще по одной.

– Товарищ Шутов! – Пашка вглядывается во что-то прямо перед собой. – Гляньте, какие корни тут интересные!

Я не двигаюсь с места. Хороший он парень, но, похоже, совсем дурак.

– Ну, товарищ Шутов, взгляните, вам точно понравится!

Он канючит, как карапуз, который хочет показать свою дурацкую находку отцу. Мне становится его жалко, и я подхожу.

– Вот! Тут корни совсем как шрам у вас на груди – я его заметил, когда вы на болоте гимнастерку снимали. Я тогда еще подумал: похоже на китайский один иероглиф, мне Боря его показывал. Называется Ван – хозяин.

Я смотрю туда, куда тычет пальцами рядовой. Из сухой земли выбухают поросшие изумрудным лишайником древесные корни, они складываются в четыре противоестественно ровные и симметричные линии: три продольные и одна, поверх, поперечная. Как будто кто-то выложил из корней иероглиф. Вокруг иеролифа по земле ползет едва заметная трещинка. Как будто кто-то проковырял идеальную замкнутую окружность.

– Отойди-ка, Пашка.

Он непонимающе поднимается, по-собачьи заглядывает в глаза – неужели его находка мне не понравилась?

Когда он выходит за границу окружности, я наклоняюсь, берусь рукой за верхний, поперечный корень – и тяну на себя. И замаскированная крышка люка откидывается, открывая стертые земляные ступени, уходящие круто вниз, в темноту. И в лицо мне ударяет знакомый запах – не смерти, но ее обычных последствий: гниения и распада.

В лихорадочно шарящих по подземелью лучах фонарей – монеты, кольца, браслеты, идолы, статуэтки, слитки, опрокинутые и распахнутые сундуки и шкатулки… Это золото. Много золота. Ради которого дезертируют, уводят людей, предают, убивают.

Здесь же, прямо на грудах золота, густо вымазанного высохшей кровью, – убитые. Пять мертвецов в советской военной форме и один – в одежде охотника.

Ермил Сыч издает гортанный, сдавленный стон и крестится. Длинная тень от его руки как будто крестит заодно всю пещеру – и золото, и живых, и покойников. Ермил идет в дальний конец пещеры, перешагивая через тела убитых красноармейцев, – к лежащему на боку, как будто обиженно отвернувшемуся к стене, трупу охотника. Садится с ним рядом на корточки.

Мы переходим от одного мертвеца к другому. Один боец лежит на спине, у него две дырки в груди, его ППШ – в паре миллиметров от разжавшейся синей руки. Другой сидит, привалившись к земляной стенке. На коленях у него автомат, вместо глаза – дыра. Еще двое – друг на друге, вповалку у подножия лестницы, в груде покрытых слоем засохшей крови монет. Лежащий сверху, с дыркой в спине, как будто обнял нижнего на прощанье – его рука закинута товарищу под живот.

В центре пещеры, раскинувшись морской звездой, ничком лежит пятый. В правой руке ТТ, левая прижата к груди, на плечах – капитанские погоны. За один погон зацепилась золотая цепочка – как оборвавшаяся путеводная нить, так и не приведшая меня к Лене… Майор Бойко застывает над его телом. Потом поворачивается к Ермилу:

– Брат твой, как я вижу, здесь тоже.

Ермил, ссутулившийся над уткнувшимся в стену трупом, от слов майора вздрагивает, как будто проснувшись. Еще раз крестится. Выдыхает. Переворачивает мертвеца на спину – и вдруг принимается беззвучно, истерично смеяться.

– Это не он, – выдавливает из себя Сыч. – Это не Андрон.

– Он мог измениться, – говорю я. – Смерть меняет людей.

Я направляю фонарь на лицо мертвеца – и понимаю, что Ермил прав. Так изменить старовера не может ничто, даже смерть: это китаец. В его бороде – заплетенная в косичку рыжая прядь и белый опарыш.

– А вот мои все тут, – говорит Бойко неестественно ровным тоном. – Трое рядовых, один сержант и капитан Олег Деев.

– Майор… – я кладу руку ему на плечо.

– Найду их, тварей, – все так же ровно говорит он. – Тех, кто моих ребят порешил. Найду и убью.

– Майор, ты вряд ли их убьешь, – отвечаю.

Он поднимает на меня покрасневшие, непонимающие глаза.

– Твои ребята… Они сами перебили друг друга.

Он резко стряхивает мою руку с плеча. Его зрачки сужаются, а верхняя губа вздергивается – как у собаки, готовой вцепиться в глотку:

– Ты что несешь?

– А ты, майор, глаза разуй и смотри. Только смотри не как граф Монте-Кристо, а как десантник. Расположение тел, характер ранений, позы. Не веришь – спроси у снайпера своего, Тарасевича.

Бойко оглядывает пещеру и страдальчески смотрит на снайпера. Тот отводит взгляд и пожимает плечами.

– Смотрите, товарищ майор, – севшим голосом говорит лейтенант Горелик.

Лейтенант и сапер Ерошкин стоят у подножия лестницы, они только что перевернули на бок тех двоих, что как будто обнялись на прощанье, и скорбное выражение сапера впервые полностью соответствует моменту. Два тела по-прежнему сцеплены, как будто после смерти они срослись, как будто смерть их сделала сиамскими близнецами. В каком-то смысле так оно и есть. Теперь, когда они перевернуты, видно, что тот, кто сверху, не обнимает того, кто снизу, рукой, а мертвой хваткой сжимает нож. И он по самую рукоять погружен тому, кто снизу, в живот.

Бойко внимательно, долго, молча смотрит на трупы. Потом опускается на колени перед лежащим ничком капитаном Деевым:

– Что ж ты наделал, Олежка.

Майор переворачивает труп капитана на спину. Его глаза закрыты, в груди – пять пулевых дырок, вся гимнастерка покрыта сухой кровяной коростой. В руке его что-то зажато. Я наклоняюсь, легко разжимаю пальцы и забираю из ладони покойника хрустальный пузырек с чем-то темно-рубиновым внутри и с притертой пробкой.