Усмешка тьмы - Рэмси Кемпбелл Страница 55

Мне хочется спросить, знали ли родители, в каком жанре она творит, но вместо этого я говорю:

– Они знали о его работах военного времени?

– Ты, наверное, в курсе, он ведь работал и с Роджерсом, и с Фредом Астером, только в титрах его никогда не указывали. Их режиссер был его другом. Он написал целую сцену, где Джинджер принимает наркотик и несет околесицу на радиошоу, но ее вырезали в итоге как «слишком странную и возмутительную», – покачав головой, Вилли продолжает: – Спрашиваешь, знали ли предки, что он снимал порнушку? Очень в этом сомневаюсь. Я и сама не знала, пока не посмотрела.

Произнеся это, она ни с того ни с сего забрасывает свое голое колено на мое, обтянутое тканью брюк. Я высвобождаюсь из-под нее максимально вежливо и мягко.

– Раз они ничего не знали – зачем прятали фильмы от вас?

– Они были, конечно, не такими набожными, какой стала Леонора, но – довольно-таки консервативными. Папа видел некоторые выпущенные фильмы. Послушать его – так было в них что-то «непонятное» и даже «богохульное». Правда, что конкретно – он никогда не мог объяснить. А еще однажды моя мама сказала, что фильмы Оруэлла – это пропаганда мира, в котором ни на что нельзя положиться и где ничто не имеет смысла. Хотя так она говорила обо всех фильмах, что крутили в моем детстве.

– Вы, значит, думаете иначе.

– А как ты мне прикажешь думать, дорогуша, коли я стала полной противоположностью всему тому, во что матушка верила?

Неужто я пробудил в ней какую-то глубоко скрытую вину?

– И все-таки вы не сказали, что сами думаете о них.

– Они мне нравятся. Черт, я восхищаюсь ими. Они веселые и смешные. Не заслуживают того, чтобы о них все забыли.

– Этого не произойдет, – говорю я, и она кладет руку мне на колено. – Что-нибудь еще?

– Ну, иногда мне становилось интересно, каков он был, этот твой парень. Табби.

– Он не только «мой парень», – отнекиваюсь я, используя это как предлог отсесть на стул и вытянуть ногу так, чтобы на нее больше не посягали. – Что о нем думала Леонора Бантинг?

– Ну, как я понимаю, она винила его во всех тех бедах, что приключились с Оруэллом. Во всех проблемах с цензурой. Даже в проблемах со звуковыми фильмами – а те были сняты, когда они уже перестали работать вместе. Она говорила, что этот твой парень забил ему голову дурными идеями.

– И как они на него повлияло?

– Даже после расставания с Табби он надеялся снять такой фильм, какой сам Табби хотел.

– Какой же?

– Не знаю точно, но, думается мне, такой, что изменил бы весь мир.

– Я думал, это сделал Чаплин.

Эти мои слова – или возвращение на кухню Моны и Джулии – положили конец откровениям Вилли. Обе они по-прежнему щеголяют без одежды. Улыбнувшись им, я быстро отвожу взгляд.

– Давненько тебя не было, – говорит одна из них.

– Вернулся-таки в реальный мир, – хихикает другая.

Воздух на кухне вдруг становится невыносимо тяжелым. Яркий свет пустыни и выжженного неба за окном будто бы усиливается. Голова отзывается болью даже на скрип ножек отодвигаемого мной стула, что, конечно же, не есть хорошо.

– Прошу покорнейше меня извинить, – сообщаю я всем присутствующим, – но мне, пожалуй, стоит вздремнуть.

– Просто скажи нам, если тебе станет одиноко.

– Пусть тебе хотя бы сон с нашим участием приснится!

– Девочки, – вмешивается Вилли этаким материнским тоном, и это мне не нравится: слишком уж сильно он омолаживает и без того выглядящих преступно юными порноактрис.

Я спешу в свою комнату, думая о холодном душе, но стоит мне бросить взгляд на кровать, как на меня наваливается усталость. Нашарив вслепую шнурок, опускающий жалюзи и чувствуя, как в голове насмешливо разгорается очаг уже знакомой зловредной пульсации, я падаю следом за своим взглядом… и вижу сны.

А снится мне ровно то, о чем меня испросили. Я смотрю вниз, на свое тело. Над моим стоящим членом кто-то упорно трудится ртом. Лицо, которое я вижу, опустив взгляд, действительно принадлежит одной из «девочек» Вилли. Потом ее сменяет вторая, потом – сама наследница Оруэлла Харта собственной персоной. Несмотря на все вытворяемое, она как-то умудряется улыбнуться мне – так широко, что щеки оттягиваются назад, отчего все лицо деформируется и становится бескровно-белым. Так же меняются и лица девушек, сидящих по обе стороны от нее.

У всех троих – счастливое лицо Табби Теккерея.

Меня выбрасывает из этого эротического кошмара рывком, и я кое-как встаю с кровати.

Подхватываю с тумбочки часы. Стрелки убеждают меня, что сейчас – без одной минуты семь часов, вот только утра или вечера? Не пора ли мне ехать в аэропорт?

Пошатываясь, я подхожу к окну и отдергиваю штору.

Небо темное, но фонари все еще горят. В их свете я различаю силуэты высоких зданий, чьи отражения извиваются в темных водах канала.