Усмешка тьмы - Рэмси Кемпбелл Страница 52

Присутствие этого персонажа я нахожу гнетущим – вкупе с близостью экрана и настойчивой пульсацией генератора.

Табби тем временем выходит в библиотечный зал. Всякий раз, когда его помощи испрашивает кто-нибудь из публики пореспектабельнее, он хитро улыбается в камеру, как бы показывая, что читает их мысли. Гильермо на каждую эту улыбку отвечает приступом гомерического веселья, словно озвучивая немую пленку. Вскоре Табби обнаруживает, что может не только читать, но и внушать мысли, и на экране разворачивается серия виньеток, в коих он делает вид, что трудится над какой-то рабочей задачей, на самом деле посылая в головы ничего не подозревающих читателей свои шкодливые импульсы. И вот уже любитель вестернов делает вид, что скачет верхом на лошади по проходам меж библиотечных полок, праздный гуляка заключает в объятья дам и одаривает их явно нежеланными поцелуями, два историка дерутся на зонтах, от которых вскоре остаются одни спицы, священники бьют друг друга по голове тяжеленными Библиями… Главный библиотекарь пытается вмешаться, но весь прочий персонал восстает против нее, наспех строит жертвенный алтарь из книг и возносит ее, отчаянно упирающуюся, на его вершину. Когда Табби выходит из библиотеки, улыбкой давая понять зрителям, что хаос только начинается, лавина книг погребает его под собой.

Конечно, этот разгул не сравнить с университетской должностью – и ученый вполне мог бы посчитать такую карьеру захватывающей. Вот только где здесь комедия? Разве фильмы Табби смешны? Гильермо явно считает, что да – он продолжает хихикать даже тогда, когда экран пустеет. Интересно, смогу ли я позже взять у него интервью, спросить о его реакции на фильмы – или он так и будет молчать?

Пока я тезисно набрасываю в блокнот свои мысли, начинается новый фильм – «Табби и мишурное деревце». Табби, в этот раз в амплуа рабочего, ставящего елку на главной площади города, играет с елочными шарами. Усаживая кукольную феечку на колено, он начинает подпрыгивать вверх-вниз – этакий огромный шаловливый ребенок. Ничем хорошим это не оканчивается – куколка рассыпается в пух и прах, – и Табби решает пощеголять мишурным нимбом над головой перед мэром и священником. Он консультируется с неким учебником, весь текст которого, кажется, состоит из беспрерывного ЕР-ЕР-ЕР-ЕР-ЕР (по крайней мере, только это я и успел различить), и с помощью лебедки начинает приводить дерево в вертикальное положение. Результаты куда более катастрофичны, чем предвещает его оскал заправского шалопая и смутьяна – острие ели пронзает мэра сзади (будто бы только за самый край штанов, но кажется, будто бедняга напоролся куда как основательнее), и он падает в снег, размахивая руками-ногами на манер пронзенного булавкой жука. К тому моменту как мэра приводят в порядок, Табби разбирается с деревом – но тут сановники замечают, что на самом верху отсутствует фигурка феи. Толстяк наскоро собирает феечку, сворачивая ей голову и путая ноги с руками, обряжается в ангельские крылышки, воспаряет к самой елочной вершине и с ликованием насаживает куклу на острие – так, что сомнений в том, какое именно место у феечки пострадало, не остается. Балансируя на ветке, он отдает свои крылья кукле – и дерево падает под его каким-то дивным образом новообретенным весом. До этого момента мне было интересно, почему фильм запретили в Британии, но теперь я задаюсь вопросом, как он вообще умудрился пройти ценз хоть где-то – в таком-то виде. Под звуки веселья Гильермо Табби едет верхом на опрокинутой ели по улице, шокируя меня не меньше, чем современников сего кавардака, и пробивает головой фанерную рождественскую декорацию, изображающую священный вертеп. Его упитанный улыбчивый лик является жильцам конюшни – ни дать ни взять раздобревший и окончательно сбрендивший Бог-Отец. В попытках выбраться на свободу толстяк просовывает руки под декорацию, и библейский кукольный театр трепещет в ужасе от нового кукловода. По мере того как падающие персонажи валятся друг на друга, Табби освобождается – но голову, похоже, теряет в самом прямом смысле слова. Он убегает прочь обезглавленной индюшкой – отращивая новую голову только у самой городской площади. Возмущенная общественность гонит Табби до парка – но там находит лишь ряд снеговиков, средний из которых украшен его восторженной рожицей. Как только разгневанные мужчины проходят мимо, он украдкой следует за ними – его шаги, как должно понять зрителю, неслышимы из-за снега, и лишь снеговики потихоньку проседают, когда он, шмыгая мимо, задевает их своими раздутыми боками.

Интересно, как повлиял фильм на современную ему публику? Наверное, у особо впечатлительных вызвал шок. Я продолжаю черкать в блокноте. Гильермо хохочет столь буйно, что мне остается лишь дивиться тому, как он до сих пор нормально управляется с проектором. «Мишурное деревце» на экране сменяет «Табби и полные штаны проблем».

В этот раз он – управляющий магазина мужской одежды, заселенного мышами. Их больше дюжины – все заперты в клетках в кладовой. Интертитры, похоже, должны как-то донести до нас плачевность психического состояния Табби: онинадцать, веднадцать, тирандцать — именно так он, согласно им, и ведет подсчет. Измочаленного вида помощник обращается к Табби за помощью: напыщенный клиент устраивает свару из-за того, что брюки его нового костюма слишком свободны. Табби относит их в портняжную комнату, подгоняет и с широкой улыбкой, адресованной зрителям, презентует капризному богачу – в этот раз того все устраивает. Довольный, клиент выходит на улицу… и вдруг начинает подпрыгивать и метаться из стороны в сторону, как безумный, наскакивая на магазинные указатели и опрокидывая их.

В чем же подвох? Хотя бы в том, что в «швейной грамоте», с которой сверяется Табби, слишком уж хорошо угадывается инструкция к мышеловке. СТОРОЖ БРАЩАЙСЯ И ДЕТ ЕБЕ АСТЬЕ, проступает на ее страницах – почему эти обрывки слов кажутся мне откровенно издевательскими?

Клиенты Табби множатся, их социальное положение постепенно растет – мэр, священник, судья; все они уходят с мышью в брюках и вносят свою лепту в растущий на улицах хаос. К концу фильма во всем городе грохочет бунт – превосходящий все, что я когда-либо видел в фарсовой немой комедии.

Что-то забавное в этом всем, быть может, и есть, но я не уверен, что в этом и дело. У Лорел и Харди часто встречался похожий сюжет – вот только фильм Табби отличался тем, что ведущий актер, как бы надламывая четвертую стену, все время приглашал зрителя стать соучастником розыгрыша. На протяжении всего фильма он и его помощники смеются все пуще и пуще прежнего; тихий смех – их единственный и основной способ коммуникации, если не брать в расчет любительскую озвучку Гильермо и неустанную пульсацию, сдерживаемую скорее заэкранной стеной, чем моими лобными долями.

Наконец герои обличают виновника бед и вламываются в магазин. Табби спасается, выпуская оставшихся мышей – зверюшки вызывают такую панику, что судья прыгает на плечи мэра и подсаживает на себя же священника. Пока они шатаются на заднем плане, ни дать ни взять – неудачливые акробаты, Табби одаряет зрителей самой большой из всех своих улыбок.

Когда его бледное сияющее лицо перекрывает доступ к чему-либо еще, я вижу связь, которую искал прежде. Табби растворяется в кадре, и тот становится черным аккурат тогда, когда человеческая башня начинает опрокидываться в бунтующую толпу. КОНЕЦ – возвещает титр, ярко высмеивая все мои предположения о том, как преподаватель стал исполнителем такого рода, и почему.