1974: Сезон в аду - Дэвид Пис Страница 84

Вот опять вы начинаете. Неосторожные разговоры могут стоить жизни.

Они оба были синие и мертвые.

Черт.

Я заглушил двигатель и Элтона и сел на пол гаража, стащив за собой миссис Доусон. Ее голова в мешке лежала у меня на коленях, и мы оба смотрели снизу вверх на ее мужа.

Архитектор.

Джон Доусон — наконец и слишком поздно — лицо в полиэтиленовом пакете для замораживания продуктов.

Джон, черт возьми, Доусон, всегда неуловимый, как призрак, а теперь вот в натуре, призрак в полиэтиленовом пакете для замораживания продуктов.

Джон, мать его, Доусон, теперь остались только его произведения, нависающие, притягивающие, ограбившие и лишившие меня всего, как всех их; укравшие у меня шанс когда-либо узнать, лишившие надежды, которую это могло бы мне дать, мне, сидящему перед ним, держащему в объятиях его жену, отчаянно желающему воскресить мертвых лишь на одно мгновение, отчаянно желающему воскресить мертвых лишь на одно слово.

Тишина.

Я поднял миссис Доусон со всей осторожностью, на которую был способен, и положил ее обратно в «ягуар», прислонив к мужу. Их головы в целлофановых пакетах сомкнулись в бесконечной проклятой тишине.

Черт.

Неосторожные разговоры могут стоить жизни.

Я вытащил свой грязный серый носовой платок и начал стирать отпечатки пальцев.

Пять минут спустя я вернулся в дом и закрыл дверь в кухню.

Я сел на диван рядом с их чертежами, их проектами, их извращенными мечтами и стал думать о своих собственных планах. У меня на коленях лежал дробовик.

В доме было тихо.

Ни звука.

Я встал и вышел через парадную дверь виллы «Шангри-Ла».

Я поехал обратно в «Редбек», не включая радио. Дворники пищали в темноте, как крысы.

Я поставил машину посреди лужи, вытащил из багажника черный мешок для мусора и поковылял через стоянку. После прогулки в подземелье руки и ноги у меня не гнулись.

Я открыл дверь и вошел, спрятавшись от дождя.

Комната 27 была холодной и неприветливой, сержант Фрейзер давно ушел. Я сел на пол, не включая свет, слушая, как приезжают и уезжают грузовики, думая о Поле и вспоминая босоногих танцовщиц в телевизионном попсовом хит-параде, всего лишь несколько дней тому назад, в прошлой жизни.

Я думал о Би-Джее и Джимми Ашворте, о мальчиках-подростках, сидящих на корточках в огромных шкафах, в сырых комнатах.

Я думал о Мышкиных и Маршах, о Доусонах и Шоу, о Фостерах и Боксах, об их жизнях и их преступлениях.

Я думал о мужчинах в подземелье, о похищенных ими детях, об оставленных ими матерях.

А потом, когда я уже не мог больше плакать, я подумал о своей собственной матери и поднялся на ноги.

Желтизна фойе была ярче, чем когда-либо, вонь — сильнее.

Я снял трубку, набрал номер и приставил монету к щели.

— Алло?

Я опустил монету в автомат.

— Это я.

— Чего ты хочешь?

Бильярдный зал за двойными стеклянными дверями был мертв.

— Извиниться.

— Что они с тобой сделали?

Я окинул взглядом коричневые кресла фойе, ища старуху.

— Ничего.

— Один из них ударил меня по лицу.

Мне щипало глаза.

— В моем собственном доме, Эдвард!

— Прости.

Она плакала. До меня донесся голос сестры. Она орала на мать. Я глядел на имена и обещания, угрозы и номера, нацарапанные у телефона.

— Пожалуйста, приезжай домой.

— Я не могу.

— Эдвард!

— Мне правда очень жаль, мама.

— Пожалуйста!

— Я тебя люблю.

Я повесил трубку.

Потом я попробовал позвонить Кэтрин, но не смог вспомнить номер, снова положил трубку и побежал под дождем обратно в комнату 27.

Небо над головой было огромным и синим, без единого облачка.

Она была на улице, куталась в красную кофту и улыбалась.

Легкий ветер шевелил ее светлые волосы.

Она потянулась ко мне и обняла меня за шею и плечи.

— Я не ангел, — шепнула она, уткнувшись в мои волосы.

Мы стали целоваться, ее язык настойчиво касался моего.

Я провел руками по ее спине и прижался к ней еще крепче.

От ветра ее волосы хлестали меня по лицу.

Она прервала наш поцелуй в тот момент, когда я кончил.

Я проснулся на полу со спермой в штанах.

Я стоял у раковины в своей комнате в «Редбеке», раздевшись до трусов. Еле теплая серая вода стекала по моей груди на пол. Я хотел домой, но не хотел быть сыном. Из зеркала мне улыбались фотографии дочерей.

Я сидел, скрестив ноги, на полу своей комнаты в «Редбеке» и разматывал черные бинты на руке, пока не добрался до раны. Я разорвал еще одну простынь зубами и перевязал кисть. Со стены мне улыбались раны пострашнее.

Я стоял в дверях своей комнаты в «Редбеке», снова надев грязную одежду, глотая таблетки и прикуривая сигареты. Я хотел спать, но не хотел видеть снов. Я думал, вот мой последний день. Фотографии Полы махали мне на прощанье.