Медовый месяц - Инна Волкова Страница 74

Больше всего меня мучил вопрос: как я смогу взглянуть в глаза Лизиным родителям? Особенно маме. Когда мы учились в школе, то частенько после уроков заходили пообедать к Лизе, во-первых, ее мама, в отличие от моей, не работала, и дома всегда был обед, во-вторых, она потрясающе готовила. Ее пирогов и вареников с вишней я могла съесть безграничное количество. Последнее время мы виделись реже, но все равно она относилась ко мне почти как к дочери и всегда интересовалась, как у меня дела, что происходит в моей жизни. А божественный вкус ее праздничного торта со взбитыми сливками и клубникой, который она испекла в честь нашего поступления в институт, я помню и по сей день. И вот теперь я должна сказать ей о том, что ее единственной дочери больше нет. И именно я виновата в ее смерти…

Это чувство вины родилось во мне, когда я немного пришла в себя и начала воспринимать окружающую реальность. Это из-за меня она приехала в этот чертов город, господи, как я теперь его ненавидела, забыв о том, что еще недавно он мне нравился! Город-монстр, город-призрак, убивающий, затягивающий в свою сеть невинные жертвы, словно паук. В его недрах притаилось злобное чудовище, мясник, вампир в человеческом облике, который выходит на охоту по ночам, а в дневное время отсыпается. Или, может быть, работает, учится, даже имеет семью и, вполне вероятно, слывет хорошим парнем среди своих друзей и коллег. Пьет пиво по выходным, дарит жене цветы, водит детей в зоопарк и иногда дает денег взаймы. И никто не знает о том, какой монстр скрывается под его личиной. Подумать только, какая-то женщина ложится с ним в постель каждый вечер и занимается любовью. Впрочем, я читала о том, что у большинства серийных убийц и насильников существуют проблемы в нормальной половой жизни или они вовсе импотенты. Обычный секс их не прельщает. Им скучно. И только кровавое пиршество, торжество смерти пробуждает их плоть, вызывает оргазм. Господи, когда я читала эти строки, то воспринимала их лишь как увлекательный триллер, слегка нагоняющий страх и вызывающий сердцебиение. Да, я знала, что это не выдумка, что эти люди, точнее, нелюди существовали на самом деле, и это не плод воображения автора, что имена и фотографии их жертв настоящие. За ними скрываются реальные люди, реальные жизни, так жестоко и несправедливо прерванные этими подонками. Но все равно, это было так далеко от меня, в другой жизни. Как похороны отца и прабабушки, которых я никогда не знала. Ну почему, почему все это случилось со мной, в моей жизни?! Почему именно Лиза, такая милая, славная, добрая, так любившая жизнь, почему?! Я задавала этот вопрос себе тысячу раз — и не находила ответа. Почему, зачем она приехала в этот чертов город? Лучше бы она оставалась на юге! Но она приехала ко мне, ради меня, значит, я виновата в том, что с ней случилось. И потом, если бы в тот день я бы не оставила ее одну в этом проклятом шляпном магазине — теперь я буду ненавидеть все шляпы мира, — она бы осталась жива! Значит, снова виновата я, и только я… Ненавижу себя! Я говорила эти слова Саше, который сидел рядом со мной и держал мою руку в своей. Он молчал, не перебивал, не пытался утешить меня или возразить. Просто молча сидел и слушал. Моя обида на него и даже чувство, похожее на ненависть, которое я ощущала вначале, прошли, уступив место раскаянию, он же ни в чем не виноват, никто не виноват, кроме меня! И тогда появилась необходимость видеть его, чувствовать его поддержку, его присутствие, ощущать тепло его руки, от которого хотя бы ненамного становится легче. Когда я наконец замолчала и, обессиленная, откинулась на подушку, давясь слезами, он сказал:

— Было бы глупо и бесполезно говорить тебе сейчас слова утешения. Ты все равно их не услышишь. Да и что значат сейчас какие-то слова? Банальные фразы, типа: «время лечит» или «жизнь, несмотря ни на что, продолжается»? С одной стороны, в них есть правда, с другой — чудовищная ложь. Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, очень хорошо понимаю. Я ведь сам пережил подобное.

— Да, я помню, ты мне рассказывал о своем друге, — устало откликнулась я. — И я вспомнила, как ты рассказывал о своей встрече с его матерью. Вот и я сейчас больше всего на свете боюсь взглянуть в глаза Лизиной маме. Как я смогу это сделать, как?! — И я зарыдала в голос, уткнувшись лицом в его рубашку.

Он молча гладил мои волосы, а потом тихо произнес:

— Я обещаю тебе, что найду того подонка, который убил твою подругу. Я клянусь тебе в этом.

— Это правда? Ты говоришь так не только для того, чтобы меня утешить? Значит, уже имеются какие-то зацепки, подозрения, кто мог сделать это? — я подняла вверх залитое слезами лицо и вцепилась в его рубашку, с надеждой глядя в глаза.

Он мягко взял мои руки в свои ладони и поднес к своим губам.

— Пока я не буду ничего тебе говорить. Но поверь мне, это не просто слова утешения. Я исполню свое обещание. Ты веришь мне? — он посмотрел на меня так, словно от моего ответа зависела его жизнь.

И я ответила, опустив глаза и чувствуя себя смертельно усталой и опустошенной:

— Верю. Я верю тебе. И обещай мне еще, что, когда этого подонка найдут, ты позволишь мне встретиться с ним.

— Зачем?

— Для того, чтобы я смогла убить его, — прошептала я и снова заплакала…

В Москву мы с Пашкой поехали, точнее, полетели самолетом. Людмила и Саша предлагали поехать с нами, но я решила, что не нужно. Я сама должна вынести это испытание, сама должна взглянуть в глаза Лизиным родителям и бросить горсть земли на ее могилу. Я виновата, и я должна пройти этот путь до конца. Сама. Как бы трудно это ни было…

И я прошла его. Вернее, я была лишь в начале пути. Мне казалось, что самое трудное позади. Но оказалось, когда после похорон я осталась одна, в темной комнате, в которой отчего-то не решалась включить свет, в пустой постели, я попросила Пашку оставить меня одну, что он хотя и с неохотой, но все же сделал, оказалось, что именно в эти минуты и началось самое трудное. Воспоминания и образы из прошлого обступали меня со всех сторон. Обрывки этих воспоминаний, детских, подростковых, юношеских, старых и совсем недавних, словно оживали, и мне казалось, что я нахожусь в ирреальном мире, в странном кино, которое не смотрю, а сама являюсь одновременно его участником и зрителем. Очень странным зрителем, который переживает все перипетии сюжета, как свои собственные, но в то же время не в силах повлиять на них, не в силах ничего изменить. И от бессилия хочется кричать, ломать руки и бросаться на стену, на стену, которую нельзя пробить, преодолеть. И я порой не знала, не понимала, как смогу жить дальше, как сумею преодолеть эту боль, которая поселилась в сердце и теперь раздирает его изнутри своими цепкими острыми когтями. Но я должна была жить, я просто обязана была жить, хотя бы для того, чтобы взглянуть в глаза этому подонку, когда его найдут, и задать тот вопрос, который не давал мне покоя: «Зачем? Зачем ты сделал это?! Что двигало твоим больным рассудком и сознанием? Животная страсть, злоба, нерастраченная сила, ревность или собственное бессилие?»

И я вдруг подумала: что делает этот тип сейчас, в эту позднюю ночь? Крепко спит и видит сны, и его не тревожат образы жертв? Так же, как я, не смыкает глаз и всматривается в темноту за окном, пытаясь разглядеть там лица убитых им женщин? И что испытывает он, вспоминая их испуганные и умоляющие глаза, которые смотрят на него в последней надежде, и о чем он думает, перед тем как вонзить нож в тело своей жертвы? Эти вопросы заставляют меня холодеть и дрожать. Я кутаюсь в теплую шаль, но мне не становится теплее…