Самозванцы - Сантьяго Гамбоа Страница 46

Здесь были свидетельства о рождениях, крещениях, браках и смертях. Были отчеты священников, которые вели пасторскую работу в деревнях. В одной из папок он нашел ряд жалоб на дурное обращение со стороны немецкого приходского пастора, написанных крестьянской семьей. Странно. Судя по тому, что он видел здесь, можно было подумать, что эти два года были мирным временем, не попадалось ни малейшего упоминания об атаках «боксеров», — и тем более о вторжении иностранных армий. Гисберт мог бы заподозрить, что кто-то тщательно вычистил архив, убрав все, что напоминало об этом печальном эпизоде истории. Но возникал вопрос: какой интерес был у Франции в том, чтобы стирать записи об этих драматических событиях? Этого он не понимал. И продолжал искать, пока не наткнулся на отчет об исторических зданиях в городе. Речь шла о множестве разрушенных храмов, о дворцах, использовавшихся под склады. Несмотря на то что в отчете не содержалось ничего, что представляло бы интерес для его исследования, по крайней мере он нашел след событий, происходивших в эти годы.

Спустя три часа, когда руки и плечи Гисберта покрылись пылью, молодой чиновник подошел к нему и сообщил, что пора уходить.

— Лучше будет продолжить завтра, — сказал дипломат. — Они закрывают.

Они договорились встретиться у ворот на следующий день, в девять утра, поскольку вечером Гисберт хотел немного пройтись пешком, размять мышцы. Священник поинтересовался, нашел ли профессор что-нибудь, и Гисберт ответил, что пока еще нет, но имеются интересные сведения. Прежде чем уехать, чиновник посольства показал Гисберту на карте, где они находятся, и предложил возможный маршрут для прогулки. Они были на северо-западе Пекина.

Там рядом находился парк, который интересно было бы посмотреть, парк Пурпурного бамбука. Туда и направился профессор.

По дороге Гисберт обнаружил канал, который согласно туристическому путеводителю вел к Летнему дворцу. Он шел вдоль набережной, оставив позади храм и красивый домик в традиционном стиле, пока не добрался до входа в парк. Вход стоил два юаня, Гисберт заплатил и оказался на территории, поражаясь красоте того, что его окружает: здесь были холмы, бамбуковые рощицы, тростник, огромные ивы и дорожки из камня. Пройдя по одной из тропинок, он увидел озеро, а рядом с берегом, на платформе, которая, казалось, плыла по воде, — чайный домик. Тогда он прошел на террасу, заказал чайничек зеленого чая и присел за столик, размышляя обо всем, что он постиг для себя в результате этого судьбоносного путешествия, полного откровений, имеющих научный и прежде всего жизненный интерес.

Первое, что он записал в своем блокноте (Гисберт решил не пользоваться диктофоном, потому что это могло обеспокоить французов), — что Пекин его изменил. А изменил он его по одной простой причине: Гисберт полюбил Пекин. Он едва знал этот город, но уже чувствовал властное желание вернуться, изучить его досконально, показать Юте каждый закоулок, чтобы и она увидела в этом городе свое отражение. Город можно любить тогда, когда вы думаете, что благодаря ему полюбят вас, а это было именно то, что чувствовал Гисберт. Пекин сделал его лучше. Гулять по улицам, отыскивать хутонги, вдыхать его запахи. Все это теперь так же принадлежало ему, как и его имя. И он начал писать что-то, что, к его удивлению, приняло форму стихотворения. Какая мысль привела его к такому странному результату? Нечто очень простое: его бы порадовало, если бы однажды, проходя по какой-нибудь улице Гамбурга, он услышал, как кто-то произносит вполголоса:

Вот идет тот, кто так скучает по Пекину,

кто так хорошо знает его и любит.

Вот идет тот, кто каждый день

там хочет быть,

он спрашивает себя, есть ли туман на Бэйхае,

или идет дождь, и не видно ив.

Вот что он хочет знать,

вот что для него важно.

Вот идет тот, кто так скучает по всему этому…

Стоит ли еще тот старый дом в Фэнтае?

Какой цвет сегодня у стен,

которые окружают Таинтан?

Вот идет этот молчаливый человек

и несет с собой свой мир.

Потом, пробудившись от своих грез, в которых повинны были и вид на озеро, и медленный закат над бамбуковой рощей, Гисберт начертил краткую схему архива и записал сегодняшние разговоры, которые состоялись с дипломатами в обоих посольствах. Он красной ручкой подчеркнул имена чиновников, но из предосторожности воздержался от упоминания о рукописи Ван Мина и о рассказе букиниста. Хотя профессор и держался в стороне от подобных вещей, но знал, что имеет дело с деликатной информацией.

С наступлением вечера некоторые здания наполнились светом. Телебашня, одно из самых высоких сооружений в городе, начала менять свой цвет с желтого на красный; стеклянный небоскреб слева от нее блестел, как меч, в вечерних сумерках. В чайном домике стало оживленно. Заиграла музыка, вдруг появились откуда-то пожилые пары, танцующие у кромки воды, мужчины и женщины двигались, некоторые синхронно, некоторые выбиваясь из общего ритма. Профессор встал из-за столика и пошел гулять по темным дорожкам парка, среди бамбуковых зарослей, пока не дошел до одного из выходов. Тут он посмотрел на часы и подумал, что хорошо бы вернуться в отель, поэтому стал искать такси. В этот момент перед ним остановились два автомобиля.

— Следуйте за нами, пожалуйста, — властно и отчетливо произнес по-английски мужской голос.

— Кто вы такие? — спросил Гисберт.

— Это сейчас не важно, — ответил неизвестный. Сильные руки схватили профессора под локти и энергично втолкнули на заднее сиденье одной из машин.

— Что такое? — снова воскликнул он.

Ответа не последовало. Машины тронулись, и кто-то сказал ему:

— Закройте глаза, профессор.

— Зачем?

— Не заставляйте надевать вам повязку, пожалуйста, зажмурьтесь, — ответил человек, который, по-видимому, был главным.

Он слышал шорох шин. Автомобиль то тормозил, то набирал ход. Никто из его спутников не разговаривал. Через некоторое время — Гисберту оно показалось вечностью — его привезли в гараж, который сообщался с огромным внутренним двором. Обе машины проехали по нему с выключенными фарами. В глубине открылись ворота. Потом еще одни. Машина остановилась, и кто-то открыл дверцу.

— Следуйте за нами, профессор.

— Я могу открыть глаза?

— Еще нет. Будьте любезны.

Те же самые железные руки направили его. Гисберт натыкался на какие-то ящики и по запаху сырости догадался, что оказался в некоем заброшенном месте. Наконец, после того как они поднялись по лестнице и вошли в помещение, показавшееся Гисберту холодным и негостеприимным, руки отпустили его.

— Можно открыть? — спросил он.

— Подождите, — сказал голос. — Вы знаете «Отче наш»?

— Да, — ответил Гисберт.

— Тогда читайте громко и когда закончите, откройте глаза.

Гисберт начал медленно читать молитву и вдруг сообразил, что не задал очень важного вопроса: на каком языке он должен читать ее? Впрочем, он знал ее только по-немецки, поэтому продолжал, постепенно все более тихим голосом.