Спектакль - Джоди Линн Здрок

Натали считала, что если нужно написать о смерти, то требуется два слова, не более.

«Она умерла».

Или «он умер».

Что еще скажешь? Этого довольно. Зачем приукрашивать смерть? Вот закончилась история чьей-то жизни, и мысли этого человека, все его мольбы и чувства сошлись в одну финальную точку. Все мы знали, что это значит или должно значить, если задуматься.

Прошедшие две недели показали ей, что большинство людей вообще об этом не думало. Не так. «Она умерла» – это был не конец истории. Иногда это было только начало.

Такие мысли проносились в голове Натали, пока она осматривала ряд соломенных шляпок, курительных трубок и тростей, тянувшийся за ней. Было маловероятно, что кто-то из этих людей здесь окажется. Сюда их привела смерть, дразня любопытство, чтобы показать, что с ними станется. Но не сейчас. Сегодня была чья-то еще очередь умереть.

Ворона уселась на табличку с надписью «Свобода, равенство, братство», которая возлежала на основе из каменных колонн. Эти слова были будто выжжены на веках Натали, оставаясь с ней, даже когда она отворачивалась и моргала.

Еще восемь человек – и потом она сможет войти внутрь.

Она предполагала, что ждать придется дольше обычного, учитывая стремительное распространение новостей этим утром, но не думала, что настолько. Даже наблюдение за людьми, ее вечное развлечение, уже надоело. Мать развлекает своего ребенка сказкой о Красавице и Чудовище (малышка радостно завизжала, когда Чудовище снова стало человеком), пожилой господин с сиплым кашлем (она подумала, что он наверняка следующим и умрет). Американская пара обсуждала какую-то «Флориду» – этого слова она на уроках английского не слышала. Тучный мужчина в белых перчатках (в такую-то жару!), женщина, которая все вертела свой зонтик, что-то напевая под нос. Британский пьянчуга в потрепанном цилиндре, который забрел сюда, попеременно ругая цены на абсент и королеву Викторию; его прогнал смотритель. Ну, есть предел любопытству, которое можно проявить к людям в очереди по прошествии целого часа. Даже бродяги потеряли интерес.

Солнце, которое не показывалось уже несколько дней, выглянуло как раз к приходу Натали. Жара нарастала, люди в очереди начали потеть, и вскоре вонь Парижа достигла ее ноздрей.

Она вчера воспользовалась мочалкой, а окружающие, судя по доносившейся смеси духов и вони, пренебрегали ею который день. Правда, она только выздоравливала от простуды и ее обоняние и вкус еще были притуплены. Но и заложенным носом она чувствовала резкие нотки этого отчетливого запаха.

Натали вытянула из сумки блокнот и набросала пару заметок об этом солнце, этом поте и этой вороне. Месье Патинод сказал ей обращать внимание на детали независимо от того, важными они ей казались или нет, потому что второстепенные ремарки в статье иногда «как кофе для усталой истории».

Кто-то коснулся ее руки. «Цветы, мадемуазель?» Это была старушка, сновавшая по тротуару с букетами на продажу, одна из многих торговцев, которые стремились прельстить своими товарами вечно стоящую здесь толпу. Наверное, она родилась еще при Наполеоне, подумала Натали. Ее кожа состарилась от времени и воспоминаний, а глаза выдавали отчаяние или скуку. А может, и то и другое сразу.

Женщина подняла желтые цветочки, чтобы Натали могла их рассмотреть.

Яркие. Полные жизни. Воплощение лета.

«Моей матери понравился бы этот букет», – подумала Натали. Папа всегда приносил маме цветы в день своего возвращения. К сожалению, до этого еще много месяцев: он был в море с апреля и вернется только в сентябре. Матери яркое пятно сейчас будет очень кстати. Ее выздоровление было унылым и болезненным – каким угодно, только не солнечно-желтым.

Натали засунула блокнот и карандаш обратно в сумку. Она пошарила в карманах платья, пока не нашла пару сантимов. На монетах также была надпись «Свобода, равенство, братство», девиз Французской Республики, которым государство неистово помечало все, что только могло.

– Этого хватит?

Старушка взяла несколько монет из ладони Натали, не все.

– Столько, – сказала она хрипло. – Держи.

Она передала Натали цветы и ускользнула. Натали сосчитала оставшиеся монеты перед тем, как вернуть их в карман. Хорошо. У нее еще хватит на кафе.

– Красивые цветочки, – произнес детский голос позади нее.

Натали обернулась. Она не понимала, зачем сюда приводят детей, хотя видела их здесь постоянно. Кареглазая девочка, трехлетняя копия своей миниатюрной матери, ухмылялась из-под шляпы с красной лентой.

– В таком случае, – сказала Натали, вытягивая цветок из букета, – один – тебе.

Девчушка засияла, взяв его у Натали.

– Гляди! – Она поднесла цветок к матери, на фоне голубого платья которой он казался еще ярче. – Это мне!

Натали улыбнулась и снова повернулась вперед. Всего четыре человека отделяют ее от входа. Девочка говорила с цветком как с новым другом. Ее голос сливался с фоновым шумом по мере нарастания нетерпения Натали.

Родители не разрешали ей сюда ходить до пятнадцати лет, и она почти всегда повиновалась, кроме одного раза, когда ей было тринадцать. Человек повесился и был обнаружен только через неделю; газеты пестрели такими дразнящими подробностями, что они вместе с Симоной, авантюрной союзницей на год старше и с менее строгими родителями, в один день не смогли устоять и отправились сюда после школы. Лицо человека, или то, что было его лицом, напоминало подтаявший воск. Симона доложила, что на целый день потеряла аппетит, а Натали неделю снилось, что его тело лежит у нее в кровати.

И все же, как и многих людей, это переживание манило ее с такой же силой, как и отталкивало.

Старик впереди нее сплюнул кровью перед тем, как зайти внутрь. Обходя пенящийся плевок, Натали последовала за ним.

– Минуту. – Смотритель поднял руку.

Она посмотрела через его плечо. Обзор закрывало деревянное заграждение. Через минуту (а показалось, будто через двадцать) смотритель жестом показал Натали войти в городской морг.

На виду была дюжина тел, но только одно приковывало внимание толпы. Так обычно и бывает с жертвами убийства. Морг был – по крайней мере, формально – способом идентифицировать найденные в общественных местах тела. Парижане шли сюда потому, что это было зрелище, как великий собор Парижской Богоматери, стоящий перед ним. Ходили слухи, что бродяги хотели быть частью «шоу» и иногда просились провести ночь на здешних плитах, чтобы не спать на улице.

Зайти в морг – это как ткнуть в ребра саму старуху с косой, сказав ей, что она завораживает. Потому что если она завораживает, то она не страшна. Смерть – это то, что бывает с другими.