Темные реки сердца - Дин Кунц

С мыслями об этой женщине и печалью в сердце Спенсер Грант мчался сквозь дождливую ночь в поисках красной двери. Рядом с ним в машине молча сидела собака. По крыше автомобиля негромко стучали капли дождя.

Когда февральские сумерки совсем сгустились, ближе к ночи, с Тихого океана принесло грозовые тучи и начался сильный дождь. Его, пожалуй, нельзя было назвать ливнем, но он, казалось, вымыл из города всю энергию. Лос-Анджелес вместе с пригородами утратил четкие линии, размылись углы, ушло кипение, царившее на магистралях. Здания сливались в одну сплошную стену, машины медленно тянулись по улицам, расплывшимся в серой мгле.

В Санта-Монике, где справа от дороги тянулись по берегу океана пляжи, Спенсер остановился у светофора.

Рокки – дворняга чуть поменьше Лабрадора – с большим интересом смотрел вперед. Когда Спенсер с ним ездил в своем грузовичке, то Рокки иногда смотрел в боковое окно, хотя ему гораздо интереснее было наблюдать, что происходит впереди.

Даже когда ему приходилось ездить на заднем сиденье, он редко смотрел в окно за ним. Он ужасно не любил смотреть назад. Возможно, от этого у него кружилась голова. Когда же пейзаж как бы наезжал на него, неприятного ощущения не было.

А возможно, вид уносящегося назад шоссе ассоциировался у Рокки с прошлым. У него были причины не любить прошлое.

Так же как и у Спенсера.

Ожидая, пока загорится зеленый свет, Спенсер дотронулся до лица. У него была привычка касаться своего шрама, когда его что-нибудь тревожило, – так другие иногда теребят четки. Ощущение в пальцах успокаивало его, возможно, напоминая, что самое страшное в своей жизни он уже пережил и ничего более ужасного с ним произойти не может.

Этот шрам на лице сразу бросался в глаза. Спенсер был меченым.

Бледный, гладкий рубец шириной от восьми до двенадцати миллиметров тянулся от правого уха до подбородка. И хотя в тонкой полоске соединительной ткани не было нервных окончаний, у Спенсера бывало ощущение, что на лице лежит раскаленная проволока. На летнем солнцепеке шрам оставался холодным.

Загорелся зеленый свет.

Собака, предвкушая движение, вытянула вперед лохматую шею.

Спенсер, не торопясь, ехал на юг вдоль темного побережья, положив на руль обе руки. Он с волнением высматривал красную дверь на фасадах множества магазинов и ресторанов.

И хотя он больше не дотрагивался до полоски на лице, но все время ее чувствовал. Он никогда не забывал про свою отметину. Улыбаясь или хмурясь, он чувствовал, как натягивается кожа на правой половине лица. Если же он смеялся, удовольствие всегда портило это напряжение кожи.

Казалось, «дворники» равномерно отщелкивают ритм дождя.

Во рту у Спенсера пересохло, а ладони были влажными. Напряжение в груди росло от волнующего предвкушения встречи с Валери.

Правда, временами появлялась мысль повернуть и поехать домой. Новые надежды, возникшие у него, наверняка были очередным миражом. Он был одинок и всегда будет одинок, если не считать Рокки. Ему самому было стыдно за такой проблеск надежды, за ту наивность, которая еще жила в нем, за тайные желания, за это тихое безумие. Но все же он продолжал двигаться.

Рокки не знал, что они ищут, но когда появилось красное пятно, он беспокойно задвигался. Несомненно, он реагировал на изменение в настроении Спенсера, которое почувствовал мгновенно.

Коктейль-бар виднелся между китайским рестораном с рисунком на матовых стеклах и пустой витриной бывшей картинной галереи. Витрина была заколочена, и на некогда благородном фасаде не хватало нескольких облицовочных кирпичей, как будто это заведение не просто прогорело, но было вышиблено из бизнеса артиллерийскими снарядами. Сквозь серебристые струи дождя фонари у коктейль-бара освещали красную дверь, которую он запомнил с прошлой ночи.

Спенсер не мог вспомнить название этого заведения. Теперь ему показалось, что провал в памяти был шуткой, – неоновая надпись над входом гласила: «Красная дверь». Он усмехнулся.

После бесконечных шатаний по барам в течение многих лет он уже перестал их различать и не обращал внимания на названия. В сотнях городов и городишек эти бесчисленные забегаловки были, в сущности, чем-то вроде церковных исповедален – только сидя на табуретке перед стойкой, а не стоя коленями на молитвенной скамейке, он бормотал свои признания посторонним людям, хотя они не были священниками и не могли отпустить ему грехи.

Его исповедниками становились пьянчуги, такие же заблудшие души, как и он сам. Они были не в силах определить для него необходимое искупление, чтобы он мог обрести душевный покой. Они сами не знали, в чем смысл жизни.

В отличие от незнакомцев, которым он частенько открывал душу, Спенсер никогда не напивался. Для него опьянение было столь же диким и неприемлемым, как и самоубийство. Напиться – значит потерять над собой контроль. Этого он допустить не мог. Постоянный самоконтроль – это единственное, что ему оставалось в жизни.

Доехав до конца квартала, Спенсер свернул налево и остановил машину в переулке.

Он ходил по барам не для того, чтобы пить, а просто чтобы не быть одному, чтобы рассказывать о своей жизни кому-нибудь, кто уже к утру забудет обо всем. Иногда за весь вечер он выпивал одну-две кружки пива. И потом в своей спальне он долго лежал, уставившись в потолок, и наконец закрывал глаза. Тени на потолке лишь напоминали о том, что ему так хотелось забыть.

Когда он выключил двигатель, барабанная дробь дождя стала еще слышнее – это был холодный звук, от которого мороз пробегал по коже так же, как и от криков тех умиравших детей. Он иногда слышал их в своих самых страшных снах.

Желтоватый отсвет ближайшего фонаря проник внутрь грузовичка, упал на Рокки. Его большие выразительные глаза внимательно смотрели на Спенсера.