Фантомная боль - Арнон Грюнберг Страница 75

Даже русский и тот разволновался.

На следующее утро мы с матерью вылетели в Рим.

Через два дня Роберт Г. Мельман вышел из комы. Увидев нас, он, казалось, ничуть не удивился. Первым его вопросом было:

— Где мои вещи?

— О них позаботятся, — успокоил его я.

— Моя рукопись, — сказал он, — принеси ее мне.

— В твоем состоянии нельзя беспокоиться о какой-то рукописи, — возразила Сказочная Принцесса.

— Мне лучше знать, беспокоиться мне или нет, — прохрипел мой отец, — почему ты распоряжаешься, о чем мне беспокоиться, — мне нужна моя рукопись!

— Папа, — попросил я, — пожалуйста, не кричи так на маму. Ради тебя она прилетела из Амстердама. Она все-таки тебя любит.

— Хочу и кричу, — отрезал мой отец. — Мне нужна моя рукопись.

Тут влетели две медсестры и выставили нас из палаты. Волнение Роберту Г. Мельману было противопоказано.

Мама вскоре вернулась в Амстердам, потому что их ссорам не было конца. Я сказал, что считаю необходимым побыть еще с отцом — кто-то ведь должен с ним оставаться! Мне удалось вытрясти из нее немного денег.

Я жил в Риме в дешевом пансионе. Каждый день я ходил в больницу.

События в Сабаудиа вызвали дебаты в итальянском парламенте. Я сам видел по телевизору карабинеров, которые стреляли в моего отца. Совсем еще зеленые сопляки. Кажется, один из них сказал: «Теперь моя жизнь тоже разрушена».

Журналисты задавали вопросы, почему карабинеры не сделали буйнопомешанному успокоительный укол, почему не накинули на него сетку. В одной газете говорилось: «Вместо того чтобы стрелять в мафиози, они палят по сумасшедшим».

Мой отец гордился бы собой.

Лишь одна малозначительная вечерняя газета поместила заметку, в последнем абзаце которой было сказано, что этот сумасшедший — не кто иной, как бывший составитель поваренных книг Роберт Г. Мельман. Я думаю, такую забывчивость он бы тоже счел своим достижением.

По мнению врачей, отец вряд ли когда-нибудь вернется к нормальной жизни. Они, кажется, даже опасаются, что придется прибегнуть к ампутации, но я плохо понимаю, о чем они говорят.

Отец сейчас может двигать только головой.

— Когда веселиться будем, как ты думаешь? — спросил он меня однажды днем.

— Что-что? — не понял я.

— Ну, это я о рассказе, который мы сейчас пишем.

— Это не рассказ, папа, — сказал я, — это все на самом деле. На пляже ты угрожал людям ножом.

— Неплохо придумано, — промолвил он.

Врачи говорят, что я должен с ним побольше разговаривать, даже когда он спит.

Порой он целыми днями молчит, а иногда без устали повторяет один и тот же вопрос:

— Где моя рукопись?

А как-то раз он сказал:

— Человек должен сам составить свой некролог, Харпо. Если доверить это бездарным журналистам, то потом найдешь свой некролог в самом конце десятой полосы.

Из отеля в Сабаудиа мне переслали все вещи моего отца. Я проверил его чемоданы и сумку, набитую разнообразной корреспонденцией. Многие письма и счета оказались трехгодичной давности. Некоторые из его писем вернулись нераспечатанными: его предложения руки и сердца женщинам, которых уже не было на свете.

Ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало рукопись, не находилось. И только на самом дне чемодана среди трусов и носков я наткнулся на пакет, завернутый в мешок для мусора и перехваченный резинкой. Пакет был набит бумагами, записными книжками, подставками под пивные стаканы с названиями отелей и всевозможной валютой. Еще там лежал кусочек картона. Деньги и картонку я сунул себе в карман. Все остальное доставил в больничную палату, отцу.

— Пошли все это Дэвиду, — сказал отец, увидев мешок для мусора, — он исправит в рукописи все опечатки. Передай ему, что это срочно.

Я отослал пакет Дэвиду и через шесть недель получил его обратно. Он с ангельским терпением все систематизировал и сопроводил следующей запиской:

«С публикацией, мне кажется, лучше повременить, пока все причастные лица живы. Мужайся. Дэвид».

Неделя тянулась за неделей. Состояние моего отца оставалось прежним. Сказочная Принцесса сказала, что я должен еще побыть в Риме, если врачи считают, что это ему на пользу. Я ответил, что врачи считают именно так.

Через четыре недели я задал ему вопрос:

— Почему обязательно все так плохо кончается, ну почему все обязательно должно так плохо кончаться?

Отец попытался повернуть голову.

— Мне скучно, — сказал он. — Будем веселиться или как?

Помолчав, он спросил:

— Когда же наконец выйдет моя книга, главный труд моей жизни? И еще — делает ли издательство что-нибудь для рекламы? Или они опять не желают палец о палец ударить?

* * *

Я встретился с людьми, о которых рассказывал мне отец, с теми, о ком он написал и которые послужили прототипами его героев. Возможно, мной владело желание побольше узнать о нем, либо я просто хотел еще раз убедиться в том, что далеко не все стоит прояснять до конца.

Йозеф Капано сейчас в психиатрической лечебнице в Льеже. Власти США выслали его из страны. Ни одна психиатрическая лечебница в Антверпене не согласилась его принять.

Я просидел с ним три часа, из которых не меньше сорока пяти минут он откашливался и харкал. Капано постоянно забывал, как меня зовут, и жаловался на то, что врачи запретили ему курить, правда, он не собирался считаться с этим запретом. Несколько раз он пробормотал:

— Мы были важные господа.

Но осталось неясным, имеет ли он в виду себя, моего отца или кого-то еще. В конце концов вошла медсестра и положила конец моим расспросам.

— Я все еще получаю деньги от твоего отца, — вдруг прокричал он мне вслед.

Никто не поверит, но госпожа Фишер до сих пор жива. Ее я тоже навестил. Она по-прежнему живет в своем доме, правда, теперь вместе с пятью сиделками. Она разговаривает сама с собой и улыбается — наверное, так она общается со своим гидом-индейцем.

Эвелин все так же работает в Пуэрто-Рико служанкой с проживанием в семье. После того как я наконец нашел ее номер телефона, пришлось звонить ей три раза, прежде чем она смогла мне ответить. В трубке стоял немыслимый треск. Она все не верила, что у моего отца есть сын.

Ее воспоминания не совсем совпадали с рассказами моего отца. Эвелин вспоминала их совместную прогулку на лодке и поход в кино, ежевика в ее рассказе превратилась в землянику.

Она спросила:

— Ты на лицо такой же, как твой отец?

И еще:

— Как я могла его не любить? Но я ведь была всего лишь бедная пуэрториканка, человек из другого сословия.