Будь ножом моим - Давид Гроссман Страница 74

Тогда у меня возникла идея. Я отвела его на кухню, закрыла дверь и включила обогреватель. Сняла с него пижаму, завернула в большое полотенце и, конечно, приготовила ему буреки и множество разных йогуртов. Это заняло какое-то время, но он был на удивление послушен, не прыгал и не кричал, даже когда я принесла ножницы. Наконец-то, после трех месяцев борьбы и скандалов, он позволил подстричь ему волосы.

Просто невероятно, что он сидел так тихо, со стоическим, почти царственным спокойствием. Лишь слегка мычал и раскачивался, останавливаясь, чтобы откусить кусочек бурека. Периодически кокетливо поднимал глаза, будто хотел сказать: «Вот видишь? Все зависит только от моего желания…»

Даже когда я укорачивала ему челку, даже когда несколько волосинок попали ему в рот (!). Что это? Я не узнаю собственного ребенка! Можно было бы подумать, что он действует осознанно, извиняясь за страшный припадок ярости, случившийся в полдень, когда мы с Амосом пытались подстричь его вместе. Может, и правда так.

Каждый раз, когда я забываю, у него получается по-своему, мягко и без слов, напомнить мне.

Что будет, когда у него начнут расти усы и борода? Как мы будем его брить? Может, когда будет спать особенно глубоким сном, какой у него бывает после припадков. Что ж, у меня пока нет четкого плана.

Через два или три года нам во второй раз придется разлучиться со своим ребенком, а пока что у нас есть благословение детства. Как он будет выглядеть через пять лет? Я не могу даже представить, не сейчас. У Анны были легкие, игривые локоны, но Анна была темненькой; Амос тоже темноволосый. Кажется, Йохай унаследовал мягкие и светлые волосы от меня (а еще неуклюжесть, неуверенность в себе и неприкаянность в этом мире)…

Так что же будет через десять лет? Через двадцать? Чужая комната. Чужие люди. Колючие шерстяные одеяла.

Когда его терпению пришел конец, он поднялся, – наполовину постриженный, – но даже тогда не убежал. Продолжил медленно ходить по коридору, но ни разу не взбунтовался против того, что я продолжила стричь ему волосы на ходу. Пусть на ходу, на бегу, в танце или в прыжке. Такие благословенные моменты случаются не каждый день. Амос с ума сойдет, когда проснется.

И когда я уже заканчивала, он сделал мне знак, что хочет пойти спать. Позволил мне сбрызнуть ему затылок лосьоном Амоса после бритья, который ему так нравится. Еще мне удалось несколько раз быстро поцеловать его, после чего он отправился спать в сонном умиротворении.

Я жду восхода. Мне тоже нужно поспать хотя бы еще час, прежде чем начнется этот длинный день. Дом устлан завитками волос, и я едва сдерживаюсь, чтобы не разбудить Амоса и не рассказать ему. Чтобы увидеть его особую улыбку, которую он припасает для таких новостей. Как жаль, что я не могу послушать музыку прямо сейчас – Третий квартет идеально подошел бы. Ты подождешь до утра, Людвиг ван? Не знаю, почему я злилась на тебя пару дней назад – как я могла забыть, что ты так полон жизни и оптимизма?

Моя общественная жизнь становится подозрительно насыщенной. Утром – встреча в кафе «Атара» с Ариэлой. Мы впервые встречаемся, чтобы поговорить вне учительской. Бедная Ариэла слегка напугана мной, чувствуя, что я ее «изучаю». В какой-то момент она прямо сказала, что, несмотря на искреннюю симпатию, которую она ко мне испытывает, ее все же смущают столь интимные беседы в самом начале дружбы. Что я могла ответить? Что я, видимо, уже слишком привыкла к такого рода беседам? Что не рассказывать всего, без недомолвок, человеку, который, как кажется, способен понять меня, вдруг стало для меня нестерпимым?

Не думаю, что мой изначальный энтузиазм был опрометчив. Ариэла умница-разумница (и все же я всегда помню, что она моложе меня на несколько решающих лет).

Самым запоминающимся из нашей встречи было вот что: разоткровенничавшись, она сказала, что если ее Гидеон «сходит налево» разок-другой, она, конечно же, испытает страшную боль, но преодолеет себя и останется с ним. Но если он посмеет в кого-то влюбиться, она его тут же бросит («в ту же самую минуту!»). И тут уж я возмутилась – ведь боль, которую сейчас причиняет мне разочарование в близком человеке, непонимание между нами просто невыносимо… Я ответила, что для меня все наоборот: если бы я узнала, что Амос просто «сходил налево», я бы заслуженно перестала его уважать, возможно, расхотела бы с ним быть. Но если вдруг он влюбится? Если вдруг ему вновь доведется испытать это самое живое и чудесное чувство из всех? Это сделает его лишь краше в моих глазах.

Я видела, как ее взгляд отдаляется. На мгновение она подняла на меня взгляд тех самых, еще не созревших глаз. Это было невыносимо. Меня захлестнула внезапная паника, и я схватила ее за руку. Она испугалась: «Мириам, ты в порядке?»

Сейчас нашла у К. идеальный рецепт полного счастья: верить, что в тебе существует нечто нерушимое, неиссякаемое, – и не желать его.

Но сегодня утром я вновь почти разуверилась, что во мне есть какая-то нерушимая основа. Вместо этого я желаю чего-то вне меня. А это что-то, по всей видимости, стремительно разваливается на части.

(Пока я это писала, вошла Нили, и я решила узнать ее мнение. Спросила: «Нили, как думаешь, я когда-нибудь буду счастлива? Если да – пошевели левым ухом, если нет – правым». И что же сделала кошка? Пошевелила обоими.)

Может, он уже давно осознал, что из этой точки нет возврата? (не только домой, а вообще).

Амос в Беэр-Шеве, повышает квалификацию на двухдневных курсах. Я в последние два дня представляю различные сцены. Кружу вокруг телефона. Могу сейчас же призвать его сюда (обманываю я себя). Могу тронуть его за слабое место, за эту постоянно натянутую в нем струну. Прошепчу в трубку как в низкосортной мелодраме: «Мужа нет дома», и он не устоит перед соблазном.

Целый час я в плену кромешного безумия и невероятного возбуждения. За это время собрала несколько десятков бумажных шариков, которые Йохай рассовал по углам. Разложила небольшую композицию на кухонном столе. Потом раскрыла их один за другим, расправляя рукой, снова скомкала и рассыпала по углам. Несомненно, есть что-то в этом занятии – комкать бумагу. К полуночи разум начал возвращаться ко мне покалываниями острой иглы – так бывает, когда кровь приливает в затекшую руку.

В утренней лотерее мне вновь выпало последнее письмо из Тель-Авива: «…ты берешь от меня искру, чтобы разжечь в себе жизнь».

Читаю в отчаянии. Не понимаю этого тона – жалующегося и обвиняющего. Ведь сама я только радуюсь, если кто-то – ученик, подруга, Амос – «берут от меня искру».

Только бы брали! Так мало берут.

Хочу, чтобы каждый раз, когда зеленый человечек с Марса смотрел в мою сторону, он видел, как от каждого моего прикосновения к людям кругом рассыпаются искры.

…Стоило мне выйти из дома, «реальность» не замедлила отреагировать: остановившись на перекрестке а-Мекашер, я сильно чихнула. Загорелый, светловолосый парень, проходивший мимо с рюкзаком за плечами, глубоко втянул воздух и засмеялся: «Даже твои микробы, душенька…»