Русская красавица. Кабаре - Ирина Потанина Страница 73

— Короче, — окончательно сформулировал Рыбка. — Пойди, глянь своим женским взглядом. Ты наш объект, как никто, знаешь. Наверняка отыщешь зацепку какую-нибудь. Он ведь, еще когда из Москвы выезжал, бегство свое позорное планировал. Вдруг оставил что, на след наводящее.

Взяла я ключи, Димочка. Думаю, если б не нужно было бы брать, ты бы предупредил меня как-то, правда же?

Что делать теперь, не знаю. Топчусь на пороге… И уйти нельзя, и переступить через себя не могу. Нет, Димочка, вовсе это не болезненная щепетильность. Это страх, если честно. Боюсь окончательно себя до внутреннего разлада довести. Ты ведь знаешь, самое тяжелое, это когда сам себе перестаешь нравиться, и противно с самим собой жить и разговаривать…

— Алло? Да, я уже тут. Пытаюсь пересилить боязнь незнакомых пространств, — Рыбке вздумалось позвонить, пожелать мне удачи. — Да, и такая бывает. Где?

Слушай, Дим, он говорит, там в баре хороший коньяк для гостей стоит. Как ни крути, мы — гости, значит никого не оскорбим посягательством. Да и, честно говоря, нужно выпить немного. Да, вот так примитивно! Да, для храбрости!

Приступаем к грязной работе. Высший акт смирения — засадить себя в шкуру тех, кто ненавистен. Помнишь, Довлатов описывал, как служил надзирателем? И ничего, и даже на том поприще не изменял себе и оставался человеком. Так и мы сейчас…

Каждому свое. Не тяни к телефону! С номерами Рыбка и сам давно разобрался. Мы в гостях, Димочка, веди себя прилично! Первым делом осмотрим книжные полки. Нет, к столу не подойду — там ведь личное…

Впрочем, у тех, кто интересен для подобных исследований, личное всюду.

Вот штука потрясная! Смотри, какая каринка — сердце целое, а тень от него нарисована с трещиной… Слушай, судя по подписи, это Артуровская работа. Так он и художник еще! А я, дура, не разглядела, не вытянула… Отвела ему место червствого надзирателя, в чужие души ничего не понимающими лапами лезущего, и в его собственную заглянуть не пыталась даже, сразу решив, что у такого человека там не может быть ничего интересного… Вот он — явный вред от штампов сознания.

Фото с сентиментальной подписью “мама”. А ведь и впрямь интересная женщина. Красивая…

Натыкаюсь на тетрадь с записями. Почерк резкий, не аккуратный, буквы острые и раскачивающие. Артур писал, явно нервничая. Среди ничего не говорящих мне обрывков мыслей, вроде “переделать неназванное” или “ничтожество! Высоцкий в его возрасте уже два года, как умер…” — ох, по себе знаю, сколько такие вот фразы-огрызочки значат для автора. Они — морщинки, коими лично ты испещрил лицо вечности, неуклюжие слепки с давних твоих состояний и помыслов… Моя мама такие штуки всегда выбрасывает, чтоб спустя много лет не бередить, не расстраиваться. Я же, напротив — коплю, перечитываю. Не от эгоизма, как Свинтус думал, — мол, посмотрите какой грандиозной была я, а от неумения убивать зародыши мыслей… Любых, пусть даже самых незначащих…

Отвлекаюсь, привлеченная собственным именем. “Попытка Мариномании” — это не диагноз, это название цикла четверостиший. Про меня, что ль? Краснею, как пэтэушница, захлопываю тетрадь.

Нет, про меня не может быть. Мало, что ль, людей с этим именем? Не те у нас были отношения… А значит, могу читать, не совестясь. Просто как литературу. Вот если б в журанале, или в газете, там, нашла, прочитала бы… Правда то, что автор сам на люди не вынес, там не печатают…

Любопытство пересиливает все доводы. Понимаю, что пользы в поисках такое прочтение не принесет, понимаю, но… “Попытка Мариномании”:

/ Лоснятся яйца, словно гири,/ Развергнись, междуножья мгла! / Тебя, единственную в мире,/ Я раздеваю догола./ Шальной любви открылась рана,/ Хочу вонзиться, затопить…/ Меня б сейчас портальным краном / С тебя бы не могли стащить!/

Ничего себе! Взгляд тут же переносится на следующее:

/Правы мы порыву не отдавшись! / Страсть угаснет, станешь попрекать./ Охладев. Из лени, не расставшись,/ Будем монотонно доживать:/ Уходить из дома на рассвете/ Возвращаться заполночь домой…/ И мечтать, чтоб жили наши дети/ По-другому. Не как мы с тобой…/

А потом, полупрозой, твердой рукой и трезвым выводом: /Этот сюжет избит и банален — он не для нас. Но других жизнь, увы, пока не придумала. Баста!/

Уходим, Димочка! Фу, нельзя, брось! В моих бы бумагах копался кто, ты бы как к этому отнесся? Что? Это не мои? Тысячу раз можно видеть человека, но не разглядеть в нем равного. Почему? Потому что давно забыт верный тезис: любой — равный, каждый… И потому, как бы ни переплетались судьбы, что бы тебе от человека ни было нужно — низко копаться в личном без разрешения. Если не обо мне — нельзя, если обо мне — тем более! Отходи от телефона, убирайся отсюда, Димочка! Никогда мы больше не шагнем за границу дозволенного, и Рыбке так и скажем: “Отвали!”

Вылетаю из квартиры, дрожащей рукой закрываю дверь. Трусит-то как, трусит! От стыда, от ненависти к себе… От того, что на путь истинный натолкнула не совесть вовсе, а вмешательство кого-то свыше, явственно показывающее: этот человек заслуживает уважения!

Любой человек заслуживает уважения, Димочка. Как заморочилась я, как измельчала, как забыла за всеми своими хлопотами о главном… Ну зачем ты это пишешь! Оставь меня! Сто раз же уже говорила, не пиши без предупреждения! А что, другим фразам тебя там не выучили, что ль? Не буду искать! И ты не будешь! Если сложится — сам найдется.

Колочу по стене, на которой возникло Димкино послание. Колочу с неистовостью и злобой. Выпускаю пар, успокаиваюсь…

Прости, что кричала. Что-то нашло такое гадостное… Ты не прав, Дим. Совсем не прав. Видишь же, что происходит, а все равно на своем настаиваешь. Зачем? А… Я поняла! Ты же не слышишь меня, Димочка! Послания твои — они на самом деле есть, а телепатическую связь я сама придумала. И поверила в свои придумки, возвеличив себя тем до недозволенного уровня. Конечно, ты не слышишь меня, и мысли читать не можешь, и, может даже, не видишь всей этой ситуации. Кто я такая, чтоб тебе оттуда разрешили тратить силы на такой нонсенс. Ведь если б это возможно было, все живые давно бы с вашим имром полный контакт наладили.

Но я знаю средство. Мысль в слова облеченная и записанная — она ведь уже отдельное существо. Она живет не в нашем мире и без контроля автора. Знаю, Димочка, знаю, как нужно действовать. Я писать тебе буду! Регулярно, как любимому в армию. Тогда ты поймешь все, тогда изменишь требования… Сегодня же напишу… Впрочем, что я тебе это рассказываю, все равно не слышишь ведь!

Поднимаюсь на пролет выше, закуриваю. Решение принято, и давит отсутствием реализации так, что немедленно бежать к ноутбуку хочется. Поднимаю руку к глазам, она, как не моя, сжимает бессмысленно ключи от Артуровской квартиры. Жгут ладонь! Тяготят, как тридцать серебрянников. Спускаю ключи в мусоропровод. Ну вот, хоть чем-то Артуру помогла. Надеюсь, дубликата у Рыбки нет…

— Ты что сделала, ненормальная?! — откуда-то сверху громко падает телохранитель Миша. Хватается за ручку, открывает ковш мусорки, глазами в помоях роется.