Русский садизм - Владимир Лидский Страница 68

Аще раз-другой показался дурачком, слюни попускал в миру, да в грязи перед бесовским домом повалялся, недельми не касался влаги, не мылся, не чесался, босичком ходил по снегу, гробокопатели-то и отстали, знать, уразумели, што аз свихнулся, испужася страху перед има. Живу в сарае с сеном, и голодно, и зябко, зато обласканный Отцом Небесным и Господень Дух со мною. Се оттого мне тепленько и сыт аз общеньем с Правосудным. Обаче мыслю, што надобно служить, бо Иисус заповедал мне вести во мраке тех, кто в смятении погряз и смущеньем преисполнился. Сице учал аз потихонечку служить и много человечков привел под Богородичный покров. Братья и сестры мои во Христе давали пропитание: кто хлебца поднесет, кто яичко, а кто и просто овсеца. Иные же благие словеса дарили, дескать, здравствуй, добрый отченька, в подмогу нам, ино мы уж за тебя помолимся.

Аз и детей крестил, ходя по избам, и евхаристию читал — причащал, то бишь, — тако тебе, сударь, лутчи к разумению, и исповедовал, и соборовал. Всё втай, поминая церковь катакомбную. Был у меня исповедник, звать Егорыч, ремесла сапожного искусник, аз пречасто гостевал в горенке у старика. Сидим мы с им сам-друг, он работает работу, аз книги Богодухновенные чту вслух. Частенько тако сиживали, имея влечение душевное друг к другу. Се сидим мы однова, он, томной, молоточком еле двигает, приустал, бедняга, аз читаю Послание к Галатам. Там Святой апостол Павел тако рече: «Стойте, дескать, в свободе и не подвергайтесь игу владетелей рабов». Аз мыслить далее тех слов не можу, ибо речено об нас. Заповедано ревнителям Христовым в Истине стоять, не сетуя и не сгибаясь под ударами судьбы. Конешно, оне владетели бренных наших тел, обаче дух наш не в силах обороть. Се таже вспоминаю паки апостола Святого Павла, с другого места, вельми любимое тоскующей моей душою, про то, как гнев Божий обрушается на скверну и нечестие, а пуще того — на неправду человеков, попирающих Истину неправдою. Зря, што ли, наш народец удумал размышление об сатане: помяни-ка его, ино он тут как тут, поне его не звали. Токмо аз помыслил о попирающих Христа, вдруг является начальник, коего указ сполнял старик Егорыч. Сапожки тачал ему на лето, и дело было близко к окончанию. Ясно завсегда, што начальнику не угодишь, се схвативши голенища своих замечательных сапог, зачал тыкать има Егорыча в лице и тако запугал, што гляжу сей час старик запрощается с душою. Ты, дескать, дурные сапоги стачал, худо дело свое знаешь! Што ты сшил, мне надоти, нггоб сии сапожки до семи лет служили, ино ты, враг, сработал халтуру и диверсию!

Аз, прослышавши такую сказку, давай плаката в голос и рыдати, до того жалко стало мне начальника! Конешное дело, он алгмей, обаче все же человек. Ино душу, даже и загубленную, жалко. Аз и закручинился об ём, ибо прозрел стезю его погибели. Бе восторженный поклонник обильных возлияний, се и прозреваю, аки он, опившись пагубного зелья, выходит, колеблюще фигурою, на Шакшу к полынье, иде бабы исподнее полощут. Понес же его черт! Стоит на льдяном взгорке качаемо под ветром, оскользнул, ино бесы его хвать в подмышки, да и бухнули прямо в полынью. Пискнул, булькнул и утонул тать и погубитель христианских душ. Се што аз прозрел и паки плачю над его юдолью. Он же, помня обо мне, што я блаженный, схотел мне дать пинка и наказания, ино остерегся, услыша речение мое: «Како ты, начальник, о сапожках возмечтал, коих не сносить семь лет! Аз-то зрю бремя смерти на твоем челе, бо тебе и семи дён не протянуть!».

Он же взъярился, злочестивец, не удержавшись от прикладства рук на бедную главу мою. Вечно быть мне биту, знать, Господь расчислил для меня страдальчество и мученье тела от истязателей века моего.

Слышишь, человече, аз пришел в сей мир терпеть и претерплю все, к чему Христос подвиг мой приложит. Аз молчать не можу и завсегда глаголю, обличаючи пороки власть держащих. Се начальники и недовольны мною, даром што блаженной. Вроде дурачок, а вещает аки враг и не смирен. Ино паче того — возмутитель и буян. Лутче было б им презирати на меня, яко глядючи узревали в мне понос и осуждение на их. Может, совесть единако теплилась в их скорбных душах, тако и чуяли оне от себя великий смрад. Ино дела греховные не смели бросить, бо сатана толкал их локти. Аз же службу не бросаю, хоща соузникам облегчить мытарства ссылки, ино поне глад и хлад не можно умалить, зато душевные страдания их способно мне утишить. Сонесчастники мои возносят хваление Христу, ино аз и в требник не гляжу, токмо вопияще из уст правило за правилом, и при конце возвещаю: «Аллилуйя!». Начальники хмыкают ухмылкою, дескать, дурачок-от песенки поет. Токмо аз и об их овода провещаю словцо, им же оно зело не любо.

Обаче аз же не уймусь, залижу раны тела моего и паки требник в руце. Овый раз тако помучили меня, што целую седьмицу пролежал на давешней соломе, и до того мне стало худо, што брат мой во Христе, усмарь Егорыч взял меня на горенку и уложил в постеле. Аз даже бредил в болести, и мнит ми ся, што се бесы домогались души моей и хотели тела моего, а бесы те — посланники земных начальников, коих сотрудничество с сатаною издавна известно. Не успел аз поправить здравие и вымолить у Бога предстательство Его, аки врази паки противу меня умышление замыслили. Знать, заклялись носители вреда не есть не пить, доколе не убьют меня, и их не сорок человек, аки сказано в Деяниях, но тьмы и тьмы, и несть им числа. Елико аз проповедовал избранникам моим, глаголаше: «Облепитесь в Божии оружия!» и звал детей моих духовных достойно стоять противу клевретов Сатаны. Но некто, свергнутый с пути, иже слышал Слово Божие из уст моих, донес начальникам, што аз блазнил и подстрекал исповедников к оружию, дабы силою смертельного железа упразднить неправедную власть. Тут борзо закрутилось следствие, и меня, доставши из постели, привели в какой-то дом, иде зачали пытать. Паки били и не токмо рукама, а и батожком; аз же плачу: «Батожок, батожок, не бей мя, грешнаго, пожалей-от старченьку!». И начальнику молю: «Сыночку, мне больно, аз же слабенькой, можу бо Господу Христу душеньку отдать…». Он же рече: «А по тебе, дескать, власть Советска не восплачет». Раздели с мя одежку, опрокинули на пол и давай стыдные места мои сапогами увещать! Оле, оле! Таковой зазор трудно претерпеть! Се же, отроче, аки Господь нас испытует! Поне ты, дитятко, попечалуйся о мне, ибо аз уж давнехонько смирился с участью своей. Впрочем, тем, кто доверен был попеченью моему, много хуже привелось, бо оне подверглись смертному пытанию. Их вывели внаружу из домовых обиталищ и сказывали им, што непременно всех убьют. Посем заставили копать могилу. Меня, собравши в одежонку, единако привели и приказали зреть смертоубийство. Аз зрю и плачу, а исповеднички мои глаголют: «Стой, отче, со крестом, се — путь к спасению, и мы спасемся. Не можно отречься от Господа нашего Иисуса Христа, не можно предать веры Христианской. Пусть погибнем мы подобно святому Стефану, но невеста неневестная не пошатнется ни на йоту и будет стоять во веки веков. Аминь!». Тем часом оне исполнили могилу, а стражники, преданные псы служителей геенны, сорвали с их одежды и кинули к моим стопам. И се стою аз над запятнанными кровию рубахами — аки Савл Тарсянин, токмо сей стоял над одеждою убийц, аз же над одеждой убиваемых — се стою и умываюся слезьми, прозреваючи сияние над головами мучимых. И стражники узрели сияние и повалились на колена с криками, и точию един начальник, не зря знамений, зачел бумагу об уготовлении к расправе и скомандовал в ружье. Токмо стражники не восхотели убивать и в страхе корчились перед могильной ямою. Той же, уразумев о сроке своей власти, сам вытащил оружие и зачал палить в исповедничков моих. А оне, бедняжки, жалобе моей внимая, истово молились за своих убивцов. Каковые лики, пресветлые и одухотворенные, устремлялись к небу, просяще Господа об истязателях земных, уловленных адскими тенетами. Тут Егорыч, мой любимче, возлежа на окоёме ямы, не убитый в смерть, а токмо ранетый, стонуще от мук, молил его убить, и начальник, иже казниша исповедничков моих, подошед к Егорычу, пронзил его штыком и ногою проводил в могилу. Аз же боль его приял в себя, аки мне штыком пронзили горло, и, схвативши выю обеими рукама, повалился на землю. А начальник с убиенных удумал тельные кресты срывать. Горе, сколь может человек упасть! Блудил в чащобе ада и погиб, не нашед дороги к Свету. Господи, прости его, ибо не ведал, што творил! Нет, Иисусе, не прощай, ибо он погубитель человеков; не можно же простить убиенья христианских душ! Володя, чадушко мое, аз думаю в себе: прощения сподобить убивателя людей, значит, попустить умноженью зла и ненависти в мире, а сиё не можно! Знать, Господь милосерден, а всё же наказует, бо сказывали таже, што начальник, коего длань запачкана в крови, через время сильно захворал. Тело его загорелось рожею, зело гнило, покрываясь струпьями, и тако сильно, што не можно было одеждами одеть. И лежал он в муках на постеле голый, прикрытый легкою рогожею и изнурялся, не евши и не пивши, токмо плакая да стеная от бессилия. Знать Господню милосердью есть пределы, и Он разбирает, кого надобно простить, а кого лутче наказать. Коли не так, почил бы сей начальник своею смертию в урочный час, назначенный судьбою. И прожил бы свой век в довольстве и тепле, сказывая ребятишкам сказки о своих геройствах. Да и ребятишки, научась от его пытаниям и зверствам, стали бы тоже служителями зла. Господь-от милостив, да, знать, аз молитвою своею о наказании Ему сильно докучал. Он и услыхал, и исполнил по слову моему! Впрочем, што мне, рабу Божьему, об сём глаголать, бо то гордыня человеческая, а и Христу-свету суфлеры ни к чему, Он сам разумеет кому воздаяние, а кому покаяние…