Линии разлома - Нэнси Хьюстон Страница 60

— Мне нужна твоя помощь, Иоганн, — говорит мама. — Сегодня ты — самый сильный, и тебе придется пойти за дровами. Возьми санки, Кристина покажет тебе дорогу. Закутайтесь хорошенько, на улице настоящая пурга. — Она протягивает ему деньги и добавляет с улыбкой: — Не забудь принести мне сдачу.

В коридоре мы встречаем госпожу Веберн — раньше ее «Хайль, Гитлер!» звучало без должного восторга. Она не здоровается, не смотрит на нас и шипит сквозь зубы, поворачивая ключ в замке: «Надо же, как растет эта семья!» К счастью, Иоганн ее не слышит.

Мы идем рука об руку, и мне кажется, что на улице не так уж и холодно. Снег падает крупными хлопьями, цепляется к нашим шапкам и шарфам, тает на щеках, задерживается на ресницах… Я должна воспользоваться нежданной удачей. Торговец дровами живет далеко за сквером, дорога туда займет не меньше часа. И я начинаю разговор.

— Все снежинки — разные, — говорю я. — Они похожи на звезды, хотя звезды — не холодные и не крошечные, они обжигающие и огромные, это далекие солнца, правда, удивительно?

Он не отвечает.

— Иоганн, — не сдаюсь я, — ты, конечно, считаешь, что я девчонка и не заслуживаю разговора, но Грета учит меня всему, что вы проходите в классе, у меня прекрасная память и абсолютный слух.

Никакого эффекта.

— Иоганн, я понимаю, что ты пока не привык к нашей семье, но мне ты можешь доверять. Потому что я тебе и вправду как сестра… меня… я тоже приемная.

Ага. Он посмотрел на меня. В первый раз действительно посмотрел. Сердце начинает колотиться как сумасшедшее, я ускоряю шаг и торопливо добавляю:

— Я им тоже неродная.

Иоганн смотрит прямо перед собой, но я вижу, что он чуточку смягчился, и — о, чудо! — слышу его вопрос:

— Это правда?

Слова звучат странно из-за акцента. Я киваю. От облегчения, что у меня теперь есть с кем поговорить по душам, я едва не плачу, не от печали — от счастья.

— Хорошо хоть, что мы попали в милую семью, — говорю я.

— Меня не усыновляли, — отвечает Иоганн, и это звучит смешно, я сама видела, как мама подписывала бумаги, но молчу, чтобы он продолжал.

— Как тебя зовут?

Вопрос Иоганна ошарашивает меня.

— Меня зовут Кристина!

— Я хочу знать твое настоящее — прежнее — имя!

Не знаю, что он имел в виду, но тут мы подошли к дровяной лавке, и я почувствовала, что Иоганн снова замкнулся в молчании, как черепаха, прячущая голову и лапки под панцирь. Когда я стучу в дверь, он бросает на меня красноречивый взгляд: «Говорить будешь ты». Тоненьким застенчивым голоском я объясняю, зачем мы пришли, протягиваю продавцу деньги, беру сдачу, и мы выходим.

На улице стало еще холоднее, день клонится к закату. Пустые санки везти было легко, а теперь Иоганн тянет их с трудом, он сейчас похож на темнокожих рабов, поддерживающих балконы Цвингеровского дворца, но он живой, ему тяжело, и сил на разговоры у него нет. Он задыхается, и в сквере мы останавливаемся передохнуть.

С другого конца, от карусели, доносится тихая музыка.

Иоганн поворачивается ко мне и говорит на своем странном, неуверенном немецком:

— Хочешь прокатиться, Лже-Кристина?

— Мы не можем, — со смехом отвечаю я. — Это стоит денег.

— А мы богачи! — С этими словами Иоганн достает из кармана сдачу и протягивает мне сверкающее сокровище.

— Ты что, шутишь, Иоганн?

— «Ты шутишь, Иоганн?» — передразнивает он. — Нет, не шучу, и я — не Иоганн. Ну же, соглашайся, фрейлейн Не-Знаю-Как-Вас-Там! — Он хватает меня за руку.

Карусель не крутится, музыка больше не звучит, аттракцион остановлен до утра, матери уводят детей домой.

— Мы не можем, Иоганн, — говорю я. — Деньги не наши, и вообще, они закрываются…

Но Иоганн тащит меня к окошечку кассы и шепчет на ухо: «Давай!» — и я спрашиваю голосом перепуганной мышки: «Можно нам покататься?»

Седой служитель с усталым морщинистым лицом собирается захлопнуть окошечко, но перед ним двое детей, они стоят, держась за руки, идет снег, наступает ночь, страна вот-вот проиграет войну…

— Что ж, — говорит он, — кругом больше, кругом меньше… Ладно, только быстро!

Иоганн протягивает ему монетки, но карусельщик машет рукой:

— Уберите, уберите, касса уже закрыта. Ну, залезайте: два круга — и по домам.

Музыка звучит оглушительно громко, старик подхватывает меня и сажает на белую лошадку, а Иоганн, к моему удивлению, садится сзади, обнимает меня, берет в руки уздечку, карусель набирает скорость, и мы кружимся под музыку, с каждым мгновением становится все холоднее и темнее, но мое тело горит огнем. Я хохочу, и ледяной ветер разносит мой смех, лошадки поднимаются и опускаются, огоньки мерцают, музыка веселит душу. Два круга подходят к концу, я машу рукой карусельщику в знак благодарности, он кивает в ответ, как будто у него не осталось сил на слова, как будто единственное, на что он еще способен, это осчастливить двух детей, и он дает нам проехаться еще раз, я кричу «Спасибо!», он кивает и не останавливает карусель, круг, еще один, и еще, и я благодарю, а он кивает, и так может продолжаться до бесконечности, зачем останавливаться…

Сколько раз могут повторяться одни и те же вещи, можно ли умереть, снова и снова повторяя одну и ту же фразу — гадкая маленькая идиотка гадкая маленькая идиотка гадкая маленькая идиотка гадкая маленькая идиотка — пока она не утратит свой смысл?

В тот момент, когда мы подходим к дому — мама еще не накричала на нас за опоздание, не наказала Иоганна за свой испуг и не послала его спать без ужина, еще не завыла сирена воздушной тревоги, отправив всю семью в погреб босиком и в пижамах, еще не погас свет в моей душе и не умолкла музыка, звучавшая в сердце, пока мы с Иоганном шли по темным улицам, — он вдруг забывает о санках, берет меня за плечи и поворачивает к себе.

Приложив палец к губам, он медленно произносит на своем странном немецком:

— Не Иоганн — Янек. Не немец — поляк. Не приемный — похищенный. Мои родители живы, они в Щецине. Меня похитили, дорогая Лже-Кристина. Как и тебя.

С этого дня у меня начинается новая, полная тайн и умолчаний, жизнь: мы с Янеком-Иоганном ведем себя, как заговорщики. Палец у губ означал: отныне никто не должен знать, что нас связывает.

Почти каждый день мы улучаем несколько минут и продолжаем исследовать собственное происхождение. Мы разговариваем очень тихо, и шепот придает особый смысл каждому слову. Я узнаю, что по-польски мое имя пишется иначе, чем по-немецки, а уменьшительное от него — Крыся. Янек произносит его так: «Кррры-ся» — и мне становится щекотно в животе. Он говорит, что я больше никогда, ни за что на свете не должна кричать «Хайль, Гитлер!», а перед другими нужно притворяться, беззвучно открывая рот. Янек учит, что немцы — наши враги, что все в этой семье наши враги, хоть и относятся к нам по-доброму, он считает, что после войны я вернусь в свою родную семью и будет ужасно, если я не смогу разговаривать на родном языке, вот и учит меня главным словам: мать, отец, брат, сестра, я люблю тебя, сон, песня…