Аномалия Камлаева - Сергей Самсонов Страница 56

«Спасибо, я тронут вниманием к моей персоне, — очень сухо сказал тем временем поднявшийся на сцену Артур, — но лучше бы вы, право слово, собрались здесь по какому-нибудь другому и более примечательному поводу».

Она внимательно слушала, но в то же самое время видно было, что Камлаев, «проедающий» глазами «дыру», мешает ей сосредоточиться, и пару раз он замечал, как глаз ее (она сняла очки) косит в сторону. На коленях, круглящихся под красно-черной шотландской юбкой, у нее покоился раскрытый блокнот в пухлом кожаном переплете, и она что-то в нем рисовала, выводила — совершенно бессмысленную каббалу; ручку в пластиковом корпусе с собственнозубно искусанным хвостом она держала очень близко к основанию, как держат маленькие дети, которые лишь обучаются водить стилом по бумаге. Вот она, будто что-то заметив, чуть склонилась, отгородилась локтями, и в фигуре ее появилось нечто настолько беззащитное, что Камлаев испытал невольное желание прижать к себе эти чуть выпирающие лопатки, натянувшие шерстяную ткань тонкой бежевой кофты. Он еще не видел целиком ее лица, предполагая на нем длинный нос с лукавым и потешным ежиным пятачком на кончике…

«Здесь находятся кое-какие мои старые друзья…» — продолжал Артур со сцены, подозрительно скосившись на Камлаева. После этого половина всех голов в зале повернулась к Камлаеву, и Нина с чрезвычайными проворством и отзывчивостью повернулась и посмотрела тоже. На Камлаева уставились похожие на вишни круглые глаза, высокомерно прищуренные и глядевшие как будто сквозь морозный узор на стекле. И такое это было совпадение и попадание в образ самого родного, настоящего, чистого, что Камлаев только тут и изумился и даже испугался по-настоящему.

Тем временем Артур сошел со сцены, и зал погрузился в полную темноту, на засветившемся экране замелькали кадры из старых Артуровых фильмов, в том числе и знаменитый, ставший классикой бесконечный кадр, в котором селевый поток сметает с горного хребта пастухов и они все летят вниз по горному склону — в своих мохнатых шапках, вместе с овцами — и один из летящих вниз людей все никак не хочет выпустить из рук барана. И вот они уже несутся вверх тормашками, и невозможно разглядеть, понять, где мохнатая шапка пастуха, где его баран… И Камлаев с превеликим нетерпением ждал, когда же гениальное Артурово кино закончится. За тридцать лет сплошной, непрерывной донжуанской жизни он столько уже раз подходил, подъезжал, подкатывал, что теперь ни секунды не мог отдохнуть от автоматизма собственных действий, от мгновенного опережения реакций жертвы, от всегдашнего их угадывания. («А вы знаете, девушка, что общего между вами и установкой ракетно-залпового огня?» — «И что же?» — «Вы одинаково неотразимы». Ужас, ужас… Триста лет уже всей пошлятине этой, и не важно, что твоя очередная прелесть заранее знает отгадку.)

В зале было почему-то очень холодно, по спине то и дело протягивало сквозняком, и, когда кино закончилось, половина публики уже чихала самозабвенно. Потянулись на банкет, он увидел ее в фойе; она стояла в окружении каких-то молодых людей, чья ухоженная лохматость и старательно потрепанные пиджаки говорили о ревниво подчеркиваемой принадлежности к определенному кругу столичных бездельников (назовем его неформальной творческой молодежью). Говорили они, как Камлаев услышал сразу, об исключительности Артура, об искусстве монтажа, которое Артур довел до немыслимого совершенства. Он встал в примерно трех шагах, постукивая папиросой по крышке портсигара, и, уставившись на нее, дождался той минуты, когда Нина наконец удостоила его взглядом — раздраженным, недовольным, таким, как если бы Камлаев был источником слишком яркого, режущего света.

Он шагнул вперед, и ухоженно лохматые молодые люди угодливо расступились.

— А вы знаете, — сказал Камлаев, — сколько времени продолжалась работа над подошьяновской «Нефтью»?

— Одна минута фильма — примерно месяц работы, — отрезала она с таким оскорбленным видом, как если бы с такими элементарными вопросами он должен был обращаться к кому угодно, но только не к ней.

— Камлаев, — представился Камлаев, шутовски поклонившись.

— А, это вы сидели у меня за спиной и пялились так нагло, — отвечала она.

— А что, с недавних пор смотреть на интересных женщин с уважительным восхищением считается неприличным?

— Не надо было так смотреть, и сейчас не надо.

— Да неужели вас так легко вогнать в краску, в смущение?

— При чем тут краска? Прямой, немигающий взгляд в животном мире — проявление агрессии. Если вы и дальше продолжите так смотреть, то это будет воспринято мной как сигнал к началу боя. Так что время от времени опускайте глаза и смотрите на носки своих ботинок. А то у меня уже глаза болят из-за того, что постоянно приходится выдерживать ваш взгляд.

Да, она была большой оригиналкой. С такой обескураживающей прямотой «не смотри — ты страшный» мог попросить разве что ребенок.

— Хорошо, договорились, — пообещал он. — Так вы сейчас куда — на празднество или?..

— Или.

— А можно полюбопытствовать, что означает «или»?

— «Или» означает «домой».

— Зачем вам так спешить домой? — пожал Камлаев плечами, изображая крайнюю степень недоумения. — По-моему, здесь гораздо интереснее.

— Вы в этом так уверены?

— Конечно, точно так же, как и в том, что дома вас никто не ждет и никто не будет волноваться, переживать, тревожиться.

— С чего вы взяли, что меня никто не ждет?

— Интуиция. Да и к тому же вы не спешите разуверять меня, убеждать в обратном — что кто-то вас ждет, что через десять-пятнадцать подъедет ваш… эхм… «молодой человек»…

— Я не верю в интуицию, — нахмурилась она. — Что за чушь? Расскажите про интуицию кому-нибудь другому. Откуда вы узнали, что дома меня никто не ждет?

— Нет, ну, правда, это нелегко объяснить. Ну, на самом элементарном уровне… на выходе из концертного зала люди, как правило, принимаются тотчас названивать любимым и родным, говоря им «встречай меня» и «я скоро буду»… Вы этого не сделали.

— И только поэтому?.. Глупости какие.

— Да нет, не только поэтому. Что-то мне подсказало. У вас такой взгляд, такое лицо… но это не важно. Мне нравится другое: что вы не начали отрицать — как правило, в таких случаях — я уж не знаю, из каких соображений, из кокетства ли, из какого-то нелепого желания набить себе цену… — но женщины пытаются уверить тебя, что вообще-то они давно уже заняты…

— Вот глупость, — фыркнула она. — Как будто в этом есть какое-то преступление.

— Вот именно. Так, может быть, все-таки не домой?.. — попросил он жалобно, всем видом своим изображая смиренную мольбу.

— Ну, тогда нам нужно условиться, что после банкета вы провожаете меня домой. А то ведь будет уже поздно, а я женщина, как мы выяснили, одинокая и, значит, беззащитная.

«Вот так да, — подумал он. — И что самое удивительное, ни малейшего намека на доступность. На что каждая третья, ломающая из себя недотрогу, согласилась бы со скрипом, заставляя себя упрашивать, выклянчивать, умолять, она отвечает незамедлительным спокойным согласием. Но согласие ее ровным счетом ничего не значит, и она по-прежнему держит тебя на том же расстоянии, которое было между вами изначально».