Линии разлома - Нэнси Хьюстон Страница 48

Мама — другое дело. Чтобы играть роль певицы, нужно быть певицей, тут не смошенничаешь. Наверное, моя мама — единственная из всех не притворяется, она — та, кто она есть на самом деле.

Додумав эту мысль до конца, я решаю пойти в сад, чтобы выяснить, какую еду можно раздобыть там, и — бац! — врезаюсь в застекленную дверь: я думала, створки распахнуты, а они были плотно закрыты. От удара у меня перехватывает дух, ужасно больно нос, но главное — во все стороны летят осколки. На меня смотрят оторопевшие гости, официанты торопятся убрать стекло, а Враг объявляет: «Ты наказана за чревоугодие».

«Ох, Сэди! — восклицает бабушка, но быстро справляется с раздражением и говорит совсем другим тоном: — Иди ко мне, быстренько!» У меня течет кровь, и она хочет утереть ее салфеткой, пока я не испортила новое желтое платье.

К счастью, отец Питера делает знак оркестру, чтобы отвлечь внимание публики от досадного происшествия, и музыканты играют вальс. Новобрачные кружатся по залу, а потом мама делает невероятную вещь: они с Питером «подруливают» к нам с бабушкой, подхватывают меня на руки (прическа à la «шлем Минервы», воланы из тафты, пластиковый ремешок и нос в крови) и продолжают танец. Когда музыка смолкает, мама и Питер ставят меня на стол, прямо на белую скатерть (они могут делать все, что захотят, это их день), берут за руки, поворачиваются к толпе, и мама гордо провозглашает. «Представляю вам новую семью: Питера, Кристину и Сэди!» Гости бурно аплодируют, а я смотрю на бабушку с дедушкой — у них на лице привычное скорбно-натянутое выражение, словно им все равно, чем заниматься — праздновать свадьбу дочери или сидеть в сортире.

Остаток июня превращается в долгую череду «последних разов».

Я в последний раз меняю белье в этом доме (подстилку — в грязное, простыню — на место подстилки, чистая простыня — поверх подстилки: таково незыблемое бабушкино правило насчет белья, хотя менять обе простыни каждые две недели было бы куда проще). Мисс Келли в последний раз портит мою музыкальную тетрадь своей мерзкой фиолетовой ручкой! Я в последний раз вешаю на гвоздь балетные тапочки, килт и скаутскую форму, накрываю клавиатуру вышитой дорожкой и закрываю крышку пианино.

Дедушка выходит к завтраку и усаживается за стол со словами: «Боже, и зачем только я выбрал эту профессию? Уму непостижимо!» Он произносит эту фразу не в последний раз, но я ее больше не услышу, и внезапно она меня почти умиляет. Бабушка просит меня вытереть посуду, и я почти наслаждаюсь этой работой, потому что прикасаюсь к белым с золотом чашкам и тарелкам в последний раз.

2 июля бабушка собирает мою одежду и аккуратно складывает все в коробки; 3 июля перед домом останавливается машина Питера, и оттуда выскакивает мама. Два часа спустя мы переезжаем американскую границу и на скорости минуем город Рочестер, штат Нью-Йорк.

Я была так возбуждена предстоящим отъездом, что ночью почти не спала и в какой-то момент почувствовала себя отяжелевшей и задремала, приклонив голову на коробку с книгами. Я открыла глаза, потому что мне стало жарко и ужасно разболелась голова. Мама с Питером что-то тихо обсуждали.

«Если ты и правда хочешь, чтобы мы стали семьей, — говорит Питер, — вы обе должны взять мою фамилию. Это все упростит. Господин и госпожа Зильберман и их дочь Сэди Зильберман».

Я потрясена: во-первых, Питер — не мой отец, а фамилии настоящего отца я не знаю; во-вторых, фамилию Крисвоти я получила от мамы, а она — от своего отца — психиатра с улицы Маркхем. Может, если я сменю и имя, и страну, Враг больше никогда меня не найдет?

— Думаешь, я стану зваться госпожой Зильберман?

— Думаю, — отвечает Питер сквозь зубы (и я понимаю, что он прикуривает сигарету), — ты могла бы сохранить имя Крисси Крисвоти как сценический псевдоним. Двойные инициалы легко запоминаются: Мэрилин Монро, Брижит Бардо, Дорис Дей… Но все остальное время — например, на родительских собраниях — будешь почтенной «госпожой Зильберман».

Мама хихикает:

— Вряд ли я буду часто попадать на родительские собрания! Кстати, я решила взять для сцены другое имя.

— Да ну…

— Вот тебе и ну…

— Может, поделишься какое?

— Эрра.

— Как-как?

— Эрра.

— Повтори по буквам.

— Э-Р-Р-А. Эрра.

— Это не имя!

— Теперь — имя!

Мама начинает напевать странным низким голосом — готова поклясться, что она гладит пальцем свою родинку.

— Ты не можешь так поступить, моя милая, — говорит Питер. — Я потратил два года жизни на раскручивание Крисси Крисвоти!

— Знаешь, Питер, кольцо, которое ты мне надел, не дает тебе права командовать.

— Я говорю с тобой не как муж, а как твой менеджер.

— Менеджер-шменеджер! Артистка здесь я, и решения принимаю я: менеджер без артиста — жалкий безработный. Согласен?

Питер не отвечает.

— Так вот, — продолжает мама, — сейчас идеальный момент для того, чтобы сменить имя. Крисси Крисвоти была канадской певицей — ее известность в Канаде и останется. А Эрра прославится во всем мире.

— Где ты раскопала такое имя? — Питер качает головой.

— Эрра, — повторяет мама, и голос ее звучит очень твердо. Она оборачивается, видит, что я не сплю, и спрашивает, что я об этом думаю.

— Что я думаю о чем?

Я тру глаза, чтобы она поверила, будто я только что проснулась.

— О том, чтобы поменять имя. Хочешь зваться Сэди Зильберман?

— Питер меня удочерит?

— Хотел бы, да не могу, крошка, — бросает Питер. — Твой папа все еще жив.

— Значит, нам всем придется врать?

— Врать? Нет, что ты, конечно, нет.

— То есть это будет как в театре?

— Именно так! Ты все правильно поняла. Ты станешь играть роль Сэди Зильберман. Что скажешь?

— Класс! — отвечаю я.

Питер хмыкает, гася окурок в пепельнице.

— Как бы то ни было, Сэди — хорошее еврейское имя, — сообщает он. — «Принцесса» на иврите.

— Да ну? — удивляется мама.

— Ты не знала?

— Представь себе — нет.

— Так почему назвала дочь Сэди?

— Мне просто понравилось имя.

— Ну вот, теперь она будет носить его по праву. Беда с вами, неверными, все приходится объяснять.

Не знаю, почему он называет нас «неверными», но мне впервые в жизни нравится имя Сэди: принцесса — а вовсе не «печаль» и не «садизм».

— А я, — добавляет мама, — отныне и навсегда буду называть себя на сцене Эррой. Не возражаешь?

— Почему нет? — Я усаживаюсь поудобнее — руки и ноги у меня затекли, но на душе легко. Все хорошо, только писать хочется.