Свежо предание - Ирина Грекова Страница 46

— Надежда Алексеевна. Жизнь моя — сплошной казус и круговорот. Круговорот и казус…

Надюша слушает, и в самом деле ей интересно.

А однажды Костя пришел домой и застал там Юрину жену, Леониллу Илларионовну. Она сидела не на стуле, а как бы при стуле, похожая на сову: настороже, выпрямившись, широко открыв круглые глаза. Гражданская одежда ее не красила: черное платье, несвежий воротничок, на коленях пепел. Увидев Костю, она заторопилась.

— Господь с вами, будьте здоровы, — клюнула Надюшу в лоб и ушла.

— Зачем она приходила? — спросил Костя.

— Просто так. Ты не думай, она хорошая.

— Возможно. Только зачем она так вертит шеей?

— Наблюдает. Она внимательная.

* * *

Несколько дней спустя Косте самому пришлось признать: она хорошая.

Дело было ночью. Надюша его разбудила:

— Костя, вставай. Ольга Федоровна отравилась.

— Чем?

— Не знаю. Иван Филимонович постучал, говорит: отравилась. Идем туда.

В комнате был беспорядок, на кровати, вся лиловая, лежала Ольга Федоровна, изо рта у нее пузырилась серая пена. Иван Филимонович, помятый и растерянный, в плохо застегнутых брюках, суетился у кровати, переставляя с места на место маленькие ноги в голубых носках. На тумбочке, на столе, на кровати — всюду валялись пустые пузырьки с красными этикетками: «Наружное».

— Что она выпила? — спросил Костя.

— Не знаю, — сказал, ломая руки, Иван Филимонович. — Вероятно, все, что в доме было наружного. Я ей физически не изменял.

Ольга Федоровна сипела, закатив глаза.

— «Неотложную» вызвали?

— Да. Сказали: машины в разгоне. Ждите.

— Костя, я позвоню Лиле.

— Звони, только скорее. Нет, лучше я сам.

…Длинные гудки. Никто не подходит. Неужели спят, не слышат? Нет. Подошла сама Лиля.

— Леонилла Илларионовна, это Левин. Да, Костя Левин. Простите, ради Бога, что беспокою вас в такое время. Наша соседка отравилась. «Неотложная» не едет.

— Чем? — спросил деловой, металлический голос.

— Неясно. Что-то наружное. Много.

— Буду сейчас.

Костя вернулся. Ольга Федоровна лежала и сипела. Иван Федорович повторил:

— Я ей физически не изменял.

Виолетта, неизвестно откуда взявшаяся, подошла и ударила его ногой. Иван Филимонович обеими руками схватился за лысину, застонал и сел на пол.

Звонок. Неужели Лиля? Не может быть, слишком скоро. Так и есть: она.

Костя с трудом ее узнал. Суженный точный взгляд, прямая, гордая шея. Королева! Она подошла к кровати, перебрала пузырьки, понюхала каждый…

— Все вон, кроме Нади. Надя, воды. Буду делать промывание желудка.

Костя и Иван Филимонович вышли. Виолетта сопротивлялась, хныкала.

— Девочка, я сказала: уйди.

— Идемте к нам, — предложил Костя.

Виолетта вся тряслась. Костя уложил ее в свою постель, закутал. Она заснула почти мгновенно.

Иван Филимонович застенчиво сидел на кончике стула, подобрав голубые ножки.

— Я ей физически…

— Знаю.

За стеной что-то происходило. Лилась вода, слышны были стоны, шаги. Кто-то входил, выходил на кухню, снова входил.

Иван Филимонович заплакал.

— Какая женщина! Я любил ее, честное слово. Что мне было делать? Я полюбил другую… Как честный человек…

— Молчите, — сказал Костя.

Снова звонок. На этот раз «неотложная». Костя отворил. Пухлая дамочка в белом халате долго возилась в передней. Потом стала мыть руки. Костя с полотенцем ей прислуживал.

— Где больная? Костя постучал в дверь.

— Кто там? — спросила Леонилла Илларионовна.

— «Неотложная».

— Уже не нужно. Впрочем, войдите. Есть адреналин? Дайте. Ну, что вы там копаетесь? Давайте аптечку, я сама. Есть адреналин!

Дверь закрылась.

Костя вошел к себе. Иван Филимонович, по-заячьи вздрагивая, сидел на своем краешке, стараясь занимать поменьше места.

— Что там? — спросил он, подняв молящие глаза.

— Не знаю. Вводят адреналин.

— Значит, есть надежда?

— Наверно, есть.

— Константин Исаакович, выслушайте меня. Я…

— Молчите.

Они сидели, каждый на своем стуле, долго-долго. Часы пробили два, половину третьего, три… В половине четвертого в комнату вошла прекрасная женщина.

— Все. Будет жить.

* * *

— Юра, знаешь, меня поразила Лиля…

Юра отвернулся.

— Ты меня словно орденом награждаешь. Новость сказал.

Но все-таки он был рад. Улыбка так и ползла на его губы. Он ее стряхивал, а она все ползла — умильная, глупая, такая не Юрина улыбка.

* * *

А статью они кончили. Писали-писали, все казалось, что ей конца нет, и вот — кончили. Отдали на машинку — и все.

— Что же теперь мы будем делать? — спросил Костя.

— Не знаю. Пантелеевна себя изжила. Не могу больше смотреть на ее одноглазое рыло.

— Я тоже.

— Придумаем что-нибудь другое. Чем бы дитя ни тешилось…

— Я уже придумал. Слушай, Юра…

— Помолчи. До завтра я не хочу говорить о работе.

— О чем же нам еще говорить? Ведь за душой у нас ничего, кроме работы. Нищие духом.

— Редкий случай, когда я с тобой вполне согласен. — Юра вынул гривенник, положил на стол и обвел карандашом. — Вот наш кругозор.

— Если у тебя такой, то у меня…

Костя долго искал копейку, нашел и тоже обвел. Два кружка на зеленой бумаге. Два кругозора.

— А помнишь, — спросил Костя, — как мы с тобой ходили в Публичную за кругозором?

— Да, братец, с тех пор мы стали кандидатами наук. Это сильно сужает поле зрения. Закопались в свою науку, как кроты. Прельстились простыми закономерностями.

— Ну, не слишком-то простыми…

— Ха! Самая сложная из наших задач на порядок проще самой простой задачи из жизни общества. Там ничего еще не сделано.

— Есть же общественные науки?

— Практически нет. Есть шаманские заклинания.

— А «Капитал»?

— Ну, Маркс создал нечто вроде науки, для своего времени, своих условий. Его беда, что он не знал математики. Некоторые его законы так и просятся на язык дифференциальных уравнений…