Кот, который всегда со мной - Питер Гитерс Страница 45

После этой ученой экскурсии настала пора вернуться в «Клифтон». Остаток дня мы отдыхали, я выполнил норму суточного чтения и плача, затем мы вместе поужинали в ресторане. Уставший Нортон почти всю еду продремал, только встрепенулся, чтобы выпить чайную ложку соуса из анютиных глазок и съесть крошку щербета, а в остальное время не открывал глаз. Я же лакал красное виргинское «Пино».

На следующее утро я понял, что наше путешествие подошло к концу. Ночью Нортону стало хуже. Он выглядел заторможенным, и у него впервые во время ходьбы стали подгибаться лапы. За ночь я несколько раз носил его к мискам с едой и водой и к туалетному лотку. Я поступал так и раньше, чтобы облегчить коту жизнь, но теперь понял, что самому ему не дойти.

Пока мы ехали на север, у меня было довольно времени для раздумий. Я вспомнил стихотворение Джерарда Мэнли Хопкинса «Маленькой девочке» — «Маргрит, оттого ль грустна ты, что пустеют рощ палаты?». Не могу сказать, что силен в поэзии. Творения большинства поэтов я читал в колледже. Хорошо, признаюсь, все, что знаю из поэзии, прочитал в колледже, кроме современной классики, начинающейся примерно так: «Жил-был юноша с острова Нантакет…» Хотя нет, неправда, когда мы только начали встречаться с Дженис, я читал ей и Йейтса, и Донна, и Уильяма Карлоса Уильямса. Но все это ради того, чтобы она поняла, насколько я тонко чувствующий человек, и переспала со мной. Так что это не в счет. Но во время той поездки стихотворение Хопкинса не выходило у меня из головы. Блестящий поэтический текст о том, что, когда мы горюем об умерших, мы в действительности горюем о себе. Оплакиваем собственную смертность. Что бы обо мне ни подумали, я не законченный псих. Сознавал — и сознаю — что Нортон был котом, а не ребенком и не моим родственником. Но сознание необязательно смягчает боль. Я старался понять, почему настолько полюбил своего кота и почему мне так горько. Когда умер отец, я испытывал то, о чем пишет в стихотворении Хопкинс. Оплакивал себя — свою утрату, грусть от того, что отца не будет рядом, непреходящую боль потери. С Нортоном все обстояло иначе. Да, конечно, себя я тоже оплакивал. Ведь я терял маленькое существо, которое за прошедшие годы сумело превратиться в ближайшего друга и неоценимого спутника. Нортон меня любил с первого дня нашего знакомства, и я отвечал ему тем же. Наша любовь была настоящей, сильной и ценимой нами обоими. В этом смысле я горевал о том, что терял. В нашей жизни — и в моей, и у других — не так много любви, чтобы с высокомерным равнодушием отнестись к тому, что любовь гибнет. Но в данном случае было нечто большее.

Мне казалось, что я искренне переживал из-за самого кота.

Единственное, чем я могу это объяснить, — люди несовершенны. Даже лучшие из них. Даже те, кого мы глубоко любим, пробуждают сложные, запутанные чувства, поскольку любви всегда сопутствуют боль и разочарование. Человеческие отношения непросты, в них всегда присутствует компромисс. Нортон же недостатков не имел, являлся, по сути, совершенством, потому что был проще большинства людей. Отдавал, ничего не требуя взамен (кроме кошачьего угощения и ласки — любил, когда ему чесали брюшко). Утешал, ни на что не жалуясь, предлагал свое общество и сочувствие. Осознав это, я понял, что мое горе не просто оправданно, оно важно еще и потому, что смерть Нортона не только моя потеря, она потеря для всех. Вокруг нас не так много совершенства, чтобы мы могли терять его без сожаления.

Всю дорогу у меня в голове крутились мрачные мысли, а Нортон в это время лежал на подогреваемой подушке сиденья, хотя на этот раз выключателем щелкнул я, потому что у него не хватило сил. Я говорил с ним весь путь до Нью-Йорка, рассказывал, каким он был восхитительным и как мне будет его не хватать. Он угрюмо мяукал — не от боли, а будто с гневом и досадой, словно хотел сказать: «Почему я не могу вспрыгнуть к тебе на плечо, как в старые времена?» Я чувствовал, что он разуверился в себе. Не понимал, что с ним происходит. Почему он не способен ни прыгать, ни ходить, ни даже писать как положено. Кот смущен своим физическим состоянием и тем, что мне приходилось быть свидетелем этого. Успокаивая, я накрыл его ладонью и не отпускал всю дорогу. Повторял, что ему не надо злиться и расстраиваться. Что совершеннее его ничего не могло быть.

Я понимал, насколько Нортон ослаб. Время от времени он приподнимался взглянуть в окно, что всегда ему очень нравилось. Но большую часть дороги лежал неподвижно. Иногда мяукал, и я догадывался, что ему хочется пить. Но добраться до мисок у него не хватало сил. Я держал рядом с собой бутылку с водой, периодически смачивал пальцы и давал ему слизнуть. Это вызывало у меня улыбку — мне всегда нравилось прикосновение его шершавого язычка. Кошки не улыбаются, поэтому не могу утверждать определенно, но думаю, что и ему доставляли удовольствие капельки влаги, знакомое прикосновение и вкус моей кожи.

Мы миновали половину пути, и от меня осталась одна скорбная оболочка. По дороге нам попались две похоронные процессии. Не обманываю, так оно и было. Оба раза, когда мы с ними сталкивались, я совершенно терял самообладание. После того как увидел вторую, попытался позвонить по мобильному Дженис, но только разрыдался в трубку. Она каким-то образом догадалась, что это я (хотел бы я знать, каким), и сказала:

— Можешь ничего не говорить, но когда сумеешь, позвони.

В приступе меланхолии я всю дорогу слушал компакт-диск Лаудона Уэйнрайта. Он один из моих любимейших певцов-музыкантов, и почти все его песни о разлуке, о тех, кто стареет, уходит, умирает. Должно быть, странное зрелище открывалось тем, кто случайно заглядывал в мою машину. Они видели мужчину, который уже несколько часов сидел за рулем, разговаривал с котом и плакал навзрыд, как ненормальный.

Вернувшись в Нью-Йорк в нашу квартиру на Вашингтон-сквер, я сделал все возможное, чтобы устроить Нортона со всеми удобствами. Прошло совсем немного времени, и он перестал держаться на ногах. А вскоре лишился почти всех остальных способностей. Дыхание стало тяжелым и затрудненным, он чуть слышно мяукал. Аппетит пропал. Даже его любимые креветки оставались в миске нетронутыми.

В пятницу седьмого мая я хотел поставить ему капельницу, но он настолько отощал, что я не мог найти места, чтобы приподнять кожу и ввести иглу. Держа кота на коленях, я чувствовал, что его шкурка совершенно высохла, стала на ощупь шероховатой, как змеиная кожа или упаковочная пленка. Я гладил его как можно осторожнее, но мне казалось, что его кожа под мехом съезжает с тельца. Нортон грустно посмотрел на меня, и я понял, что ему не хочется даже капельницы. И я не стал ее ставить. Знал, какое у него теперь желание. Я долго держал его на коленях, на этот раз ничего не говорил, только прикасался и целовал и принял самое трудное в жизни решение.

Когда Дженис вернулась с работы, я сказал, что трижды пытался позвонить в клинику Дайаны Делоренцо и записаться на следующее утро на прием, чтобы усыпить Нортона, но каждый раз, как только секретарь поднимала трубку, я разражался рыданиями и ничего не мог произнести. Дженис спросила, уверен ли я в своем решении и правильно ли выбрал момент. Я вспомнил слова Дайаны о том, что мне дано будет знать, когда придет срок. Она оказалась совершенно права. Теперь я точно знал. Сомнений не оставалось. Поэтому кивнул — уловка с кивками по-прежнему срабатывала. Дженис позвонила секретарю, и нам назначили прийти в девять тридцать на следующее утро.