Приют для списанных пилотов - Валерий Хайрюзов Страница 44

После возвращения в родные пенаты Полищук стал завсегдатаем и душой тех посиделок. И чем ярче рассказывал он о своих зарубежных впечатлениях, тем в большее возбуждение приходили его слушатели. Сергей знал: любимая пластинка, которую летчики были готовы слушать днем и ночью в любых условиях и на любой высоте, это когда разговор заходил о зарплате. Они начинали сравнивать собственную с той, которую получают летчики за бугром. Поднабравшись, участники «коньячного клуба» начинали кричать, что вот, дескать, государство мало ценит своих высококвалифицированных специалистов и что в Америке за такую работу получают десятки тысяч долларов.

— Ты прав, Серега, менять систему надо! Эта никуда не годна. На помойку ее! — стуча кулаками по столу, выкрикивали «короли воздуха». — Лома-а-ть и как можно быстрее!

На другой день с утра, хмурые и угрюмые, с почерневшими губами, вновь собирались уже на ипподроме, снимали головную боль кто стаканом все того же «заячьего коньяка», а кто — пивом. В глазах стояла похмельная тоска: жизнь не в радость, сплошная головная боль. И коньяк — дрянь, клопами пахнет.

В девяностом году, уже став председателем ассоциации и, должно быть, желая упрочить свое положение, Полищук предложил свою кандидатуру от аэропорта в депутаты РСФСР. И неожиданно узнал, что летчики малой авиации выдвинули Николая. Порогов ввязался в борьбу, скорее всего, из спортивного интереса. В городе его знали, известность пришла к нему после публикации в «Новом мире» статьи о жизни и быте летчиков гражданской авиации. Николай тогда заочно учился на факультете журналистики и в свободное время писал в журналы и газеты. Из Министерства гражданской авиации пришло негласное указание дать писаке по рукам, чтобы он больше занимался летными делами и забыл о пере и бумаге. Отрядное начальство бросилось выполнять распоряжение Москвы, созвало конференцию, где роль разоблачителя и литературного критика взял на себя Полищук. Он стал говорить, что Порогов смеется над написанными кровью летными законами, глумится над командирами, изображая их тупицами и дураками, и что таким надо вовремя давать по рукам. Но рядовые летчики не согласились с ним, сказали, что все в статье правда, даже если она кому-то и не нравится. И вместо публичной порки Порогов получил общественное признание.

Впрочем, это не помешало командованию пустить Николая под административный каток. После той литературной конференции у Николая начались проблемы. За разные пустяки его то и дело отстраняли от полетов, за любой прокол лишали премиальных, «тринадцатой зарплаты», почти каждый разбор полетов начинался и заканчивался рычанием начальства в его адрес. Николай сжимал зубы: летал и продолжал писать статьи. Ставил их в номер заведующий отделом спорта и информации Владимир Ивашковский. Он же и посоветовал Порогову попробовать себя на выборах.

«А чем ты хуже, — сказал он, разглядывая вывешенную в проходной аэропорта фотографию Полищука. — Что, на нем свет клином сошелся? Проиграешь, авиация от тебя никуда не денется. Выиграешь — заглянешь в коридоры власти. Для пишущего человека это всегда интересно. Новое поле деятельности, новый опыт».

Обычное месячное собрание работников объединенного отряда было долгим и нудным, вопрос о кандидатах в депутаты стоял в повестке дня последним. Наконец-то дошла очередь и до них. Николай поднялся на трибуну. Ему бы сказать о проблемах авиации, ругнуть начальство, а он решил поднять планку выше, напомнив об армянских погромах в Сумгаите, сказал, что, по его мнению, это может погубить страну. Следом выступил Полищук. Говорил, что авиакомпании нужны новые самолеты, свежие идеи и другое руководство. Красиво говорил Сергей, доходчиво. За него проголосовали штаб, плановый отдел и бухгалтерия. За Порогова — в основном оставшиеся в зале летчики и авиатехники. Соотношение было семьдесят четыре к тридцать одному.

Николай уже хотел было поздравлять своего соперника, но тут неожиданно для многих слово попросила заместитель начальника планового отдела Шура Романова. Она сказала, что состоявшееся голосование неправомочно, так как нет кворума. По списку с правом решающего голоса должно было быть не менее трехсот человек, а голосовало чуть более ста. Ее выступление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Ну, если бы выступил кто другой… А тут пересмотреть и отменить итоги голосования требовала супруга Сергея Полищука. Николай глянул в его сторону, тот сидел неподвижно, уставившись в одну точку, и Порогову стало страшно за Шуру, он знал, что такие вещи не прощаются. Посовещавшись, начальство решило собрание перенести на следующую неделю.

Возле раздевалки Порогов столкнулся с Шурой Романовой. Она шла к выходу вместе со своим сыном Юрием.

— Зря ты стал кричать о проблемах и бедах армян, — хмуро и как бы вскользь, на ходу, сказала она. — В зале не было ни одного армянина. Вот тебе и набросали черных шаров.

Шуру остановил командир объединенного авиаотряда Рабдано, что-то начал выговаривать. Юрий, ожидая мать, некоторое время стоял рядом, затем, повернувшись, шагнул к Порогову.

— Николай Михайлович, вы меня извините, но то, что вы здесь сказали, понимают немногие. Говорить о таких вещах у нас не принято. Это все равно, как если бы дети в семье начали обсуждать отношения между родителями. Тема во многом запретная и деликатная. Но вы показали, что можете идти против течения. Хотя для политика — это почти всегда проигрышная позиция.

— Не всегда, — стараясь говорить как можно мягче, возразил Николай. — Кто-то должен был об этом сказать. Вот ты, судя по всему, понимаешь, о чем речь. Почему же тогда говоришь, что другие этого не понимают? Сейчас ругать власть, начальство большой смелости не надо. Люди должны знать: все проблемы можно решить только в условиях единого государства. Развалимся — будем сотни лет собирать осколки. Тогда будет не до экономики и даже не до споров, на чем и куда летать. Начнем сжирать друг друга.

— А вот моя маман считает, что такие разговоры как раз и подталкивают к разъединению, к нетерпимости, к взаимным обидам.

— Если человек любит и уважает свою мать, он никогда не позволит плохо говорить о матери другого. Мы же свою готовы в грязь втоптать. Вот о чем я хотел и, быть может, не совсем удачно сказал. Не уважая себя, трудно добиться, чтобы тебя уважали другие. Но мне приятно, что такие молодые ребята, как ты, уже задумываются и об этом. Значит, не все еще потеряно. Скажи, Юра, чем ты сейчас занимаешься?

— Я чем занимаюсь? — переспросил Юра. — Заканчиваю университет. Хочу работать следователем. Кстати, продолжаю играть в футбол, за сборную факультета. Мы недавно с Виталькой Людвигом встретились, ну, помните нашего вратаря, он поступил в военное училище. Вспомнили, как вы из нас делали команду, как выиграли первенство города среди дворовых команд. Если вы станете кандидатом, то я всех ребят за вас подниму.

— Спасибо, Юра. Матери не попадет за ее выступление?

— Не думаю. Было бы хуже, если бы она не выступила. Все должно быть честно.

Николай попрощался с Юрой и, натянув куртку, вышел на улицу. Он не стал садиться в троллейбус, пошел пешком. Было тепло, тихо, падал снег. Вдоль дороги уснувшим стадом один к одному стояли серые пятиэтажки, они квадратными глазницами окон смотрели на дорогу, на проскакивающие время от времени одинокие машины. Снег приглушал звуки и будто помогал оставаться наедине со своими мыслями.