Для любовников и воров - Педро Сарралуки Страница 42

Она села рядом со мной и положила ногу на ногу, стараясь не высовывать их из-под пальто, закутала горло и спрятала руки внутри рукавов. Потом она, улыбаясь, посмотрела на меня. Из ее рта время от времени вылетал пар. Она была так красива, что на нее нельзя было смотреть без волнения. В то утро, как всегда, я не смог выдержать ее взгляд.

– Хотите шампанского? – спросил я ее, сосредоточив все внимание на устрице, которую собирался открыть, будто этот вопрос был написан на раковине.

Я бросил взгляд на эту русскую утреннюю красавицу. Она кивнула и облизала губы языком, продолжая улыбаться. Я положил устрицу на стол и поднялся, чтобы взять бутылку. Долорес поднесла бокал к губам, сморщившись от холода и удовольствия. Я тоже налил себе немного. Шампанское заморозило мне язык, немного согрелось в горле и наконец обдало мне желудок таким приятным теплом, что я сразу же понял прелесть этого странного завтрака, на который созвал нас Пако, всегда безупречный, по крайней мере в том, что касалось гастрономических вопросов. Я посмотрел в сторону птичника. Издатель появился с полными карманами яиц.

– Мои туфли у тебя? – тихо спросила меня Долорес. Она тоже заметила силуэт издателя, который шел в нашу сторону, будто поднимался по крутому склону, хотя дорога от птичника была почти ровной.

– Они у меня в комнате.

– Они тебе для чего-нибудь пригодились?

Я посмотрел на нее в замешательстве. Она захохотала, откинув голову – это показалось мне немного оскорбительным, – а затем устремила на меня свой веселый взгляд, отчего я окончательно смутился.

– Я хочу, что бы ты мне кое-что пообещал. Когда-нибудь надень эти туфли на глупенькую и влюбленную девчонку. Заставь ее походить в этих туфлях, чтобы посмотреть, как у нее оттопыривается зад из-за каблуков, а потом начинай развлекаться, не снимая с нее этих туфель. Поклянись мне, что ты это сделаешь.

Я не знал, что сказать. В смущении я повернулся за помощью к издателю, который был уже близко.

– Поклянись мне, – повторила Долорес.

В ее голосе была странная тревога. Я подумал, что это могло быть чем-то очень важным, чего мне, может быть, никогда не удастся постичь, – частью той тайны, к которой я должен был привыкать, разучившись находиться в одиночестве. Я нашел в себе силы, чтобы снова на нее посмотреть. Долорес Мальном подалась всем телом вперед и смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Улыбка исчезла с ее губ, и они застыли в напряженном ожидании.

– Клянусь. Я клянусь вам, что сделаю это когда-нибудь.

Она откинулась на спинку стула, как будто мое обещание вернуло ей покой, и, порывшись в карманах пальто, вынула пачку сигарет. В этот момент издатель прошел мимо нас, направляясь на кухню. Он попросил, чтобы мы не приступали к завтраку, пока он не вернется. Когда Пако открыл дверь, мы услышали, как он с кем-то поздоровался и сказал так же, как и мне несколько раньше, что день просто великолепный. Это была Исабель Тогорес, последний человек, вышедший к завтраку в саду. Она подошла, потирая руки, чтобы согреться. Она села, но стул был такой холодный, что она тотчас подскочила, как будто ее ущипнули.

– Я не знала, что нужно терпеть такие неудобства, чтобы быть эпикурейцем, – сказала она, глядя на туман, который не могло рассеять солнце, скрытое за быстро сменявшими друг друга тучами. Повернувшись к Долорес, она добавила: – Сегодня ты великолепно выглядишь.

– Не беспокойся за меня, – сказала та, вынимая сигарету изо рта. – Если мы долго здесь пробудем, я останусь замороженной до тех пор, пока не откроют способ меня вылечить.

Пако вернулся вовремя, чтобы развеять меланхолическое настроение больной. Он предложил выпить за благополучие. Потом он с поразительной жадностью принялся уплетать устрицы. Время от времени Пако останавливался, чтобы понюхать свои пальцы с выражением неописуемого удовольствия. Съев по меньшей мере две дюжины, он икнул и посмотрел на нас с удивлением, как будто только что перенесенный сюда машиной времени. Несколько хищно улыбнувшись, он залпом выпил содержимое своего бокала. Только после этого ему удалось частично вернуть своему облику сдержанность, необходимую истинному отшельнику. Увидев, что мы смотрим на него в растерянности, Пако встал, чтобы снова наполнить бокалы, и поднял свой.

– Сегодня мой день рождения, – сказал он, как бы извиняясь. И, подумав немного, добавил: – Я делаю что хочу, так же как и всегда. Кто мне может это запретить?

Несмотря на это агрессивное и одновременно меланхолическое провозглашение свободы, с этого момента Пако брал каждую устрицу с таким видом, как будто это был простительный каприз – возможно, последний, который он собирался себе позволить. Хотя обе женщины ели очень умеренно, натиск издателя истощил приготовленные мной запасы. За несколько минут с первой коробкой было покончено, и мне пришлось идти за второй. Когда я вернулся, Долорес что-то говорила тем циничным тоном, каким обычно рассказывала о своих бывших любовниках. Она уже не была слишком бледна и даже позволила, чтобы одно из ее колен высунулось из-под распахнувшегося пальто. Как всегда, Долорес держала у рта сигарету и улыбалась, глядя поочередно то на Исабель, то на Пако.

– …не знаю, сколько месяцев я ее уже не видела, может быть, целый год. Она сильно постарела и вся сморщилась. На ней была надета нелепая лиловая шляпа. Она остановилась передо мной на тротуаре и сказала: «Как же ты похудела! Просто тростинка!» Я ответила ей: «Это потому, что у меня рак». И тогда она, немного скосив глаза, посмотрела на меня в ужасе и ляпнула: «Но тебе это очень идет!»

Все рассмеялись. Долорес тоже искренне хохотала, откинув голову назад. У Пако смех перешел в приступ кашля. С налитым кровью лицом он оперся ладонями о стол и наклонил голову вниз. Я остановился и посмотрел на небо. Тучи раскрывались, как огромный и тонкий занавес.

Вскоре появился Умберто Арденио Росалес. Его сонные глазки казались двумя угольками под распухшими веками, выглядевшими в тот день еще более толстыми, обвисшими и фиолетовыми, чем обычно. Умберто не принял душ и даже не переоделся. Он распространял вокруг себя несвежий запах, смешанный с сильным ароматом лосьона для бритья. Его редкие волосы были всклокочены, будто все еще наэлектризованные вчерашней грозой. В своей руке с заплывшими жиром пальцами он держал дорожную сумку.

После завтрака Исабель и Долорес ушли каждая в свою комнату, чтобы привести себя в порядок и собраться. В гостиной остался только Пако, разжигавший камин. Увидев Умберто, он пошел ему навстречу. Мне показалось, что издатель собирается его обнять, но то ли я ошибся, то ли у Пако просто не хватило смелости сделать это. Он остановился перед Умберто, глядя на него с таким выражением, как будто они давно не виделись. Тот опустил глаза и слегка покашлял. Я испугался, что Пако еще раз захочет продемонстрировать свой оптимизм и объявит Умберто, менее всего способному оценить его яростное сопротивление тоске, что «сегодня великолепный день». Но Пако не мог скрывать от этого измученного человека, что он поддерживал его тридцать лет: он был не в состоянии обманывать этого жалкого неудачника, связывавшего его с реальностью. Он не мог и не хотел делать этого.