Тетушка, которая не умирает - Ширшенду Мухопадхай Страница 4

– Шкатулка с драгоценностями Пишимы пропала.

Кровь бросилась мне в голову.

– Шкатулка с драгоценностями? – дрожащим голосом переспросила я.

– Да. Дело нешуточное. На сотню бхори золотом. Не считая сорока-пятидесяти гиней чистого золота. Приданое Пишимы.

Я пришла в изумление, ведь это было больше килограмма золота. И как я только ухитрилась перенести вниз такую тяжелую шкатулку?

С крайне взволнованным видом муж сказал:

– Буди рассказывает странные вещи. Она уверяет, что ей известно, кто все это прибрал. Но называть имя не станет. А Баба говорит, что это наверняка дело рук Нанды Гхошала. Ведь он чаще других наведывался к Пишиме.

– Быть того не может, – прервала его я. – Нанда Гхошал живет здесь уже много лет.

– Верно. И за все это время ничего не стащил.

Я дала робкий совет:

– Не тревожься о драгоценностях Пишимы. Нам-то с тобой какое до них дело?

Он поглядел на меня с изумлением.

– Неужели тебе совсем не хочется золота?

Я снова обрела дар речи.

– Людей без желаний не бывает. Они есть у всех, от простых смертных до святых. Даже сам бог желает, чтобы люди почитали его.

Муж уставился на меня с едва скрываемым удивлением. Он как будто понял меня.

– Чудесно! – сказал он. – Но куда все же подевалась шкатулка?

– Пусть это заботит других. Дурной глаз Пишимы всегда будет приглядывать за ее драгоценностями. Эти украшения нам ни к чему.

Муж, похоже, согласился. А потом сказал:

– Мама велит нам прибраться на втором этаже и перебираться наверх.

Я испуганно проговорила:

– Зачем? Нам и здесь хорошо.

– Не очень. Здесь, на нижнем этаже, темно и полно комаров. А там, наверху, и светлее, и воздуха побольше. Да и просторней как-то. Потом папа с Буди не станут подниматься наверх. Родители мои не оставят нижний этаж, ведь у отца сердце пошаливает. А брат отца живет один как перст, и три комнаты ему ни к чему. Так что, ежели мы не переберемся туда, целый этаж будет пустовать.

– Ну и пусть себе пустует. Боюсь я жить там.

Муж улыбнулся. Улыбка была ему очень даже к лицу. И я загляделась на него. А он сказал:

– После смерти от человека ничего не остается. Так чего же тебе бояться?

Я ответила так:

– Ты знаешь больше моего. Но, по моему разумению, после смерти от человека все равно что-то остается. Не хочу я жить на втором этаже, и не проси.

Тогда он с сожалением признался:

– Мне давно хотелось переселиться на третий этаж после смерти Пишимы.

– Но ведь нам и здесь неплохо, – возразила я, чуть не плача, – разве не так?

Он больше не настаивал.

Между тем вокруг шкатулки с драгоценностями разгорелся нешуточный спор. Мне было удивительно только, что в нем не участвовала моя невестка. А свекров брат даже собрался заявить в полицию.

После обеда невестка моя послала Бхаджахари передать мне, что ей хочется, чтобы я пришла к ней на террасу. Стояла осень, но денек, помню, выдался на редкость солнечный.

Пронзив меня взглядом, невестка сказала:

– Ну что, все еще не избавилась от драгоценностей?

– Ты это о чем? – мягко спросила я.

– Не строй из себя оскорбленную невинность. Разве не ты задушила ее? Впредь с тобой надо держать ухо востро. Какой ужас!

Невестка моя была не красива и не дурна собой. Но сейчас, раздобрев, она потеряла всякую привлекательность. У нее было чувственное лицо, не лишенное, впрочем, бездушия, что особенно ярко проявилось теперь.

Она сказала:

– Я пока никому не говорила, что ты сделала. Да и ни к чему. Знаю, у Пишимы было больше сотни бхори золотом.

– Зачем ты мне все это рассказываешь? – притворилась я простачкой.

– Не прикидывайся дурочкой. Не то сообщу в полицию. Братец твоего свекра, поди, уже выкладывает им все начистоту. Они схватят тебя и заберут по обвинению в убийстве и воровстве.

– Но ведь я ничего такого не сделала, – испуганно проговорила я.

– Мы перероем у тебя все вверх дном и тогда поглядим, ежели ты, конечно, не успела избавиться от драгоценностей. Еще никогда не встречала опасной женщины вроде тебя. Ты же ходячий ужас! Надо бы предупредить Тхакурпо.

У меня на глаза навернулись слезы. Разве я могла кому-то все объяснить? Да и кто мне поверил бы?

Невестка сказала:

– И не пытайся разжалобить меня слезами. Послушай, раз уж ты все украла, у тебя нет выхода. Я хочу половину. Пятьдесят бхори, ни больше ни меньше. У меня есть верный ювелир. Он разделит все поровну. Никто не узнает. Сейчас в доме ни души. Поделим все у меня в комнате. Идет?

Я ничего не ответила.

Через некоторое время она сказала:

– Значит, хочешь оставить все себе?

На раскаленной под солнцем крыше ступни у меня пошли волдырями. Невестка была в тапочках. А я босая. Но, не обращая внимания на ожоги, я сказала:

– Ты, верно, думаешь на меня потому, что я родом из бедной семьи.

– Ничего я не думаю. Я все видела. Своими собственными глазами. Ты не просто бедная, ты еще и плохо воспитанная. И тебя, предупреждаю, ждут большие неприятности, если откажешься от моего предложения.

Разволновавшись, я решила во всем признаться. Снять, по крайней мере, тяжелый камень с души. Впрочем, она могла мне не поверить. Ну и что?

Вдруг на другом конце огромной крыши я увидела женщину в простеньком белом вдовьем сари: она снимала платье, развешанное для просушки. Женщина повернулась ко мне.

Я похолодела, несмотря на нестерпимый зной. Это была Пишима.

Тут на террасу выскочила подсушить волосы одна из девчушек, живших с нами в доме. Она села напротив Пишимы и даже поглядела на нее. Но выражение ее лица при этом ничуть не изменилось. Я поняла, что она не видит Пишиму.

– Что это ты вдруг так побледнела? – полюбопытствовала невестка. – Испугалась? То-то. Потому как, если б ты не испугалась, у тебя и впрямь были бы неприятности. А поделишься драгоценностями, тебе и вовсе нечего будет бояться. Я никому ни слова не скажу.

– Я ничего не знаю, – сказала я. – Делай, что хочешь.

Я спустилась вниз. У меня так колотилось сердце при виде Пишимы, что я чуть не упала в обморок у себя в комнате. В это время дня муж мой обычно отдыхал. Сегодня он тоже спал. Он бы премного удивился, если бы увидел меня в таком состоянии.

Я тихонько примостилась у окошка. Из водосточной трубы тянуло смрадом. Сердце у меня стучало глухо-глухо.