Кольцо Либмана - Питер Ватердринкер Страница 36

— Я прекращаю! — сердито воскликнула Ира. Она вскочила, подошла к окну и резко отдернула занавески. — Черт побери, тут вмешался какой-то шутник. Продолжать не имеет смысла… Она смотрела на меня, моргая ресницами.

— Послушай, Йоханнес, — произнесла она, чуть помедлив, — а ты во время сеанса не думал про себя о чем-то еще? Ты соблюдал наш уговор?

— Конечно, соблюдал — пробормотал я, уверяя ее, что делал все именно так, как она меня просила. — Как мы теперь поступим? Может быть, попробуем еще раз чуть позже?

Ира заметалась по комнате, как волнистый попугайчик. «Что они там на кухне все время кипятят? — возмущалась она. — Может быть, гигиенический пояс? До чего мерзкий, трупный запах!» Я никогда прежде не видел ее такой взволнованной, даже слегка истеричной. «Женщина — существо истерическое, малыш», — словно откровение сообщил мне отец, когда мне было всего семь лет. Ну и что? Большинство мужчин тоже неврастеники.

— Ира… — мне захотелось сделать ей признание. — Милая Ира, послушай…

Но она меня не слушала.

— Ладно, пойдем немного пройдемся.

Ира стояла передо мной, закутанная в зимнее пальто с бобровым воротником, держа в руках, словно младенца, мой скрученный плащ.

— Мы должны очистить снегом наши души. Природа — вечная девственница. И не забудь надеть своего кролика. Ветер сейчас северный, режет как бритва.

Во второй раз опять ничего не получилось. Когда мы через полтора часа снова уселись друг против друга и почувствовали наконец первые вибрации блюдечка, в коридоре громко хлопнула входная дверь. Это вернулся домой пьяный Андрюша, тот самый русский с затравленным выражением лица, который работал в порту и жил в комнате, похожей на пенал, между счетчиком и туалетом. Я видел его мельком, может быть, раз шесть — он всегда старался прошмыгнуть мимо, не здороваясь. Сейчас на него во всю глотку, с переливами, орала Лиза Уткова.

— Боже мой, да что же это такое? — воскликнула Ира, накидывая себе на плечи шерстяной платок и выбегая в коридор.

Я послюнявил большой и указательный палец и начал тушить свечи. Благородная профессия, — подумал я, — священник. Тем временем за дверью было слышно, как женщины налетают друг на друга словно бойцовые петухи на арене. Вначале русский еще пытался вставить порой какое-нибудь словцо, но вскоре его голос умолк. Через несколько минут Ира, с горящими как помидоры щеками, вихрем ворвалась в комнату.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего, — вздохнула она и с обиженным лицом калачиком свернулась на диване. — Ничего…

Я не знал, как мне быть. Постараться утешить ее, но как? Подойти к ней и… Как такие вещи делаются? О Янтье, сын своего отца, почему природа так бедно наделила нас, Либманов, эмоциями, тактом и шармом…?

— Эта баба, моя соседка, — рассказала она немного погодя (я все время старался смотреть на нее со своего места как можно нежнее). — Эта Уткова… — голос Иры до сих пор дрожал. — Эта сволочь обвинила Андрюшу в краже муки. Муки! Но бедняга даже яйца не сумеет сварить. Всю жизнь он питается в столовой на работе.

Услышав такое злостное обвинение, Ира бросила соседке в лицо: «Оставьте же наконец бедного Андрея Петровича в покое. У нас тут только один человек ворует, и этот человек вы, Лиза! У меня пропадают сахар, мыло, кофе… Ничего нельзя оставить».

В ответ официантка стала обзывать Иру крысой, тараканом, ведьмой. «У меня брат — журналист с обширными связями, — кричала она. — Известно ли это тебе? А этот твой иностранец, этот самый немец, которому ты предоставила кров, он мне уже поперек горла! Или может быть, ты думаешь, что я ничего не замечаю? Но я быстро приму меры, не будь я Лиза Уткова. Я обращусь к властям, подключу милицию, чтобы его…»

Судя по всему, мое лицо в эту минуту побледнело как у покойника — Ира запнулась на полуслове, в панике взглянула на меня и сказала:

— Эй, Йоханнес? Но ты ей не верь… Эта баба порет чушь. Нет у нее вообще никакого брата, а не то что брата с большими связями. Тьфу! И, кроме того… — Тут она подошла ко мне и положила мне на плечо руку. — Я свободный человек. На моих несчастных тридцати четырех метрах, в двух комнатах, которые мне полагаются как вдове моряка из Петербургского морского судоходства, я могу делать все, что захочу.

С неожиданно вновь обретенным железным спокойствием она подошла к шкафу и достала из него глиняную бутылку, по форме напоминающую духовую трубу. Бутылка была заткнута красной пробкой.

— Это кориандровая водка, — сказала она с улыбкой, излучавшей не меньше тепла, чем печка-буржуйка. — Я храню ее на всякий пожарный. Ну что, хлопнем? — и она, как озорная девчонка, подняла вверх одну бровь. — Выпьем и расслабимся. Боже мой, я сто лет не пила…

Из-за долгого поста уже после второй рюмки у меня перед глазами все закружилось. Это какая-то волшебная микстура. Ира залпом осушила первую рюмку, удовлетворенно вскрикнула: «А-ах!» и с наслаждением понюхала корочку черного хлеба. Я последовал ее примеру.

— Хоп-хе-хе! — беззвучно пробормотал я.

— Йоханнес! — капризно промычала она чуть позже, и ее миндалевидные глаза засияли. — Ты когда-нибудь был в Париже?

— Никогда, — ответил я.

— Правда? А почему?

Моя жена, ответил я про себя, до дрожи не любила лягушатников. В ее глазах они были те же фрицы. Как и швейцарцы, австрийцы, испанцы. Собственно, весь мир для нее состоял из одних фрицев. Это все из-за лагеря.

— Я бы хотела съездить, — томным голосом произнесла Ира, словно опять впала в транс. — Хотя бы разок. Потом не жалко и умереть.

Она допила кориандровую и, затаив дыхание, стала подбираться ко мне. По этой ее биологической реакции я почувствовал, что вот-вот случится беда. Я ощутил запах ландыша у нее на шее, на меня навалилась целая перина, но, икая от страха, я вырвался из ее объятий и спасся бегством, глотая слезы. В своей комнате я забрался под несколько одеял сразу и, оглушенный, провалился в сон. И спал до тех самых пор, пока вдруг не проснулся от поросячьего хрюканья и догадался, что это меня в очередной раз посетила Эва.

— До чего противная дыра, — она сморщила нос, скептически-недовольно оглядевшись вокруг. На этот раз она сидела не на пернатой спине барнефельдской курицы, а на гладкой поросячьей. Эва парила в воздухе верхом на поросенке! Немного покружив, она зависла возле сломанной люстры, которая лишь гудела, когда ее включали.

— Почему ты уклонился? — неискренне-грозно задала вопрос Эва. — У нее уже все поджилки тряслись… русская тетка… ты что, разучился?…

Я лежал на спине, не шелохнувшись, чувствуя биение пульса в висках. Почему Эва так враждебно на меня смотрела? Люди рождаются, живут друг с другом, совокупляются, умирают. Это нормально, таков извечный ход бытия. Почему же она меня все время так терзает? «Ну так…? У тебя что, язык отсох?» Она хлопнула поросенка по марципановому боку, шлепок вышел громкий и смачный, словно на пол плюхнулся кусок мяса.