Магия Берхольма - Даниэль Кельман Страница 35

Сначала довольно долго до меня не долетало ни звука. Потом зааплодировал кто-то в заднем ряду. Сильно и гулко, как будто рубил дрова; при каждом хлопке я вздрагивал. Потом еще кто-то, потом еще и еще, и наконец аплодисменты забарабанили, как проливной дождь. Я поклонился, без всякого подобострастия, не слишком низко, и прищурился от яркого блеска прожекторов, – напрасно, люди подо мной оставались безликими тенями. Аплодисменты не смолкали, я поклонился еще раз и неуверенно осмотрелся; я не мог уйти со сцены, как бы мне этого ни хотелось, овации приковали меня к месту, на котором я стоял, и не отпускали, я точно прирос к полу. А они все не стихали. И тут один из силуэтов вскочил и что-то прокричал, за ним еще один. Я снова поклонился, и, пока я стоял, склонившись, не поднимая глаз от деревянного пола сцены, шум внезапно усилился и перерос в оглушительный, многоголосый рев. Я испугался, невольно сделал шаг назад и только потом посмотрел на зал. Они встали! Все! Все люди в зале, насколько я мог видеть, уже аплодировали стоя. Со всех сторон, гулкие, отягощенные эхом, текли крики, вопли и свистки. Внезапно пол загудел от топота сотен ног: это зрители бурно выражали свое одобрение. Крики не смолкали! Гул все нарастал и нарастал. Я в замешательстве улыбнулся и еще раз поклонился. И еще раз. Но овации не смолкали.

Когда, оглушенный, нетвердо держась на ногах, я наконец спустился в гримерную – впоследствии я узнал, что овации длились более пятнадцати минут, – меня уже ожидали посетители. Кто-то протягивал мне руки, кто-то похлопывал по плечу, кто-то даже пытался обнять, хотя никого из них я прежде не видел. На мониторе было видно, как на сцене жалкий человечек с жалкой гитарой пел жалкую песню, но тщетно: его никто не слушал. В гримерную приходили все новые незнакомцы, критически осматривались, замечали меня, бросались ко мне, дотрагивались до меня, что-то говорили мне и отходили. Какая-то молодая женщина расцеловала меня в обе щеки, другая ласково погладила по голове. В какой-то момент передо мною вырос ван Роде, улыбнулся и исчез. «Нам нужно поговорить!» – заявил низенький человек в очках в красной оправе. И еще раз: «Нам нужно поговорить!» Заместитель министра с лицом, уместным на пресс-конференции, отодвинул его в сторону и произнес что-то благосклонное и неразборчивое. Какой-то бородач требовал у меня интервью.

Только теперь я узнал, что благотворительный концерт, на котором я только что выступил вместе с семью рок-звездами и тремя оперными певцами, одним чревовещателем и двумя танцующими писателями, был довольно важным событием. Среди публики было немало известных людей: булочников, водопроводчиков, журналистов, министров. Едва ли не чудо (и, может быть, это единственное нерассеивающееся, прочное чудо в моей жизни), что мне, никому не известному новичку, разрешили в нем выступить. Но до меня отказались семнадцать человек, время было дорого, а рекомендация ван Роде все еще что-то значила. Накануне я репетировал перед нервным режиссером и двумя скептическими осветителями и был признан годным. Я показал несколько фокусов, которые разработал за последние месяцы, и сам понимал, что некоторые из них довольно необычны. Ну хорошо, я рассчитывал на определенный успех. Но не на такой…

Проснувшись на следующее утро, я понял, что в комнате я не один. По пробуждении мне всегда требуется несколько секунд, чтобы осознать, в каком именно месте планеты я нахожусь и почему, и я не тотчас заметил незнакомца. Но потом я его увидел. Это был невысокий человек, лет сорока пяти, гладко выбритый, в очках в красной оправе. Он стоял у окна в обрамлении утреннего солнца, как галлюцинация, упорно отказывавшаяся исчезнуть. И с любопытством разглядывал меня.

– Наконец-то, – сказал он. – Меня впустил ваш квартирный хозяин, кстати, очень любезный господин. Поздно же вы просыпаетесь! Нам нужно поговорить.

Только теперь я его узнал. И мы поговорили. По крайней мере, говорил он. Я слушал, тер глаза и время от времени зевал.

Его звали Вельрот, он был импресарио. Раньше он занимался делами всемирно известного цирка (он упомянул название, я его не слышал), потом вел дела знаменитого боксера в среднем весе (я о нем тоже не слышал) и наконец – дела легендарного гипнотизера (и о нем не слышал). В настоящий момент – и это мы оба должны считать счастливым стечением обстоятельств – он как раз не занят и готов целиком посвятить себя новому проекту. Дело не в том, что у него нет предложений, конечно есть, полно, но он ищет что-то необыкновенное, совершенно новое, опровергающее все привычные представления – короче говоря, меня. Мы нашли друг друга, нас ждут великие дела. Я – великий артист, знаю ли я об этом?… Я знал. Ну вот, отныне единственное, чем мне нужно заниматься, – это мое искусство, все остальное, тягостное, докучливое, вся деловая часть ляжет на его, Вельрота, плечи. Кстати, а в чем секрет – просто интересно – того трюка с парящими монетами, которые превращаются в огни?… Да, я совершенно прав, не следует этого открывать, совершенно верно. Итак, еще раз: отныне у нас принято следующее разделение труда: Берхольм занимается искусством, а Вельрот делами. А вот договор.

Он положил мне на одеяло несколько сколотых скрепками листов с бледными машинописными строчками. Этой ночью он не спал, да, не спал ни минуты, он составлял вот это. Пожалуйста, вот ручка.

И тут я сделал что-то очень глупое. Я перелистал договор до последней страницы, где тонкая пунктирная линия ждала моей подписи. Потом я зевнул, взял ручку и подписал.

– Что вы делаете? – вскрикнул Вельрот и от удивления сбился с тона. – Вы не хотите прочитать? Хотя бы раз…

– Я хочу спать, – сказал я и протянул ему договор.

Какое-то мгновение он, остолбенев, с полуоткрытым ртом смотрел на меня, потом торопливым движением схватил договор, пробормотал «до свидания» и был таков. Я снова лег и закрыл глаза. Во дворе заскрипели качели, ссорились дети, вскрикнула птица. Я все еще чувствовал себя очень усталым.

Нас окружают силы зла, повсюду подстерегает гибель, и мы не можем позволить себе быть доверчивыми. Это почти всегда соответствует действительности, и лишь иногда – редко – нам везет. Вельрот, я хотел бы сказать откровенно и повторю это сейчас и в любом будущем существовании, куда смогу захватить свою память, оказался лучшим, самым ловким и умелым импресарио, какого я мог бы найти. Я был с ним мало знаком, я почти ничего о нем не знаю; не знаю, есть ли у него семья, жена, дети, собственно говоря, я не знаю о нем ничего, кроме фамилии. Едва ли мы обменялись и десятью словами, не касающимися дела; наши отношения ограничивались холодной профессиональной сферой. Но вместе с тем они были безупречны и ничем не омрачены.