Железный бурьян - Уильям Кеннеди Страница 34

При мысли о Билли и Пег Френсис задрожал. Один лишь квартал отделял его от их дома. Адрес он теперь знал из газеты. Приду как-нибудь в воскресенье с индейкой, сказал он однажды Билли, когда Билли впервые его пригласил. А реплика Билли была такая: кому, на хер, нужна индейка? Кому, действительно? — ответил тогда Френсис. Но теперь его ответ был: выходит, мне.

Росскам влез на телегу, так и не сговорившись с жильцом, желавшим избавиться от мусора.

— Некоторые люди не понимают старье, — сказал Росскам тыльному концу своей лошади. — Старье — это не мусор. А мусор — не старье.

Лошадь тронулась, и каждый цок ее копыт стягивал обручи на груди у Френсиса все туже. Как это сделать? Что им сказать? Нечего сказать. Бог с ними. Нет, просто постучись. Вот я и дома. А может, просто: чашкой кофе не угостите? — а дальше будет видно. Ничего не проси, ничего не обещай. Не извиняйся. Не плачь. Зашел в гости, и всё. Узнал, что нового, засвидетельствовал почтение и ступай себе.

А индейка?

— Я, пожалуй, чуть погодя слезу, — сказал он Росскаму, и тот скосил на него глаз. — Все равно скоро день кончается — через час уж стемнеет, правильно? — Он взглянул на небо, серое, но еще яркое, с едва угадывавшимся на закате солнцем.

— Дотемна кончить? — сказал Росскам. — Дотемна не кончаешь.

— Надо повидать там людей. Давно не виделись.

— Так иди.

— Так ты заплати мне, сколько отработал.

— День не отработал. Приходи завтра, соображу сколько.

— Работал почти весь день. Часов семь, наверно, без обеда.

— Полдня ты работал. Три часа еще до вечера.

— Я больше полдня работал. Больше семи часов работал. Можешь скинуть доллар. Это будет по справедливости. Я возьму шесть вместо семи, да четвертак вычти за рубаху. Пять семьдесят пять.

— Полдня работал — половину заработал. Три пятьдесят.

— Нет, брат.

— Нет? Я начальник.

— Это верно: Ты начальник. И мужик ты здоровый. Но я тебе не дурак и, когда меня ободрать хотят, понимаю. И я тебя предупреждаю, мистер Росскам: когда меня рассердят, я злее черта. — Френсис поднес ему к глазам правую руку. — Думаешь, не стану драться за свое, — погляди. Эта рука много чего повидала. Плохого. Не одного на тот свет проводила. Ты понял меня?

Росскам остановил лошадь, застопорил тележку и намотал вожжи на крюк у подножки. Они стояли на Пёрл-стрит, посреди квартала, как раз напротив двери школы. Оттуда все еще выходили дети и неровной цепочкой тянулись к церкви. Блаженны многие кроткие. Росскам осмотрел руку Френсиса, до сих пор протянутую к его лицу, с недостающими фалангами, пылающими шрамами, звенящими жилами и пальцами, чуть согнутыми в обещании кулака.

— Угрожаешь? — сказал Росскам. — Ты мне угрожаешь. Я угроз не люблю. Пять двадцать пять заплачу, не больше.

— Пять семьдесят пять. Я сказал: пять семьдесят пять — по справедливости. В этой жизни надо быть справедливым.

Росскам извлек из-под рубашки кошелек на кожаном ремешке. Отслоил от рулончика пять долларовых бумажек, дважды пересчитал и положил в протянутую руку Френсиса, тут же повернувшуюся для приема ладонью к небу. Потом добавил семьдесят пять центов.

— Бродяга есть бродяга, — сказал Росскам. — Больше бродяг не беру.

— Благодарю тебя, — сказал Френсис, пряча деньги в карман.

— Не нравишься ты мне, — сказал Росскам.

— А ты мне даже понравился, — сказал Френсис. — Да и я не так уж плох, когда узнаешь поближе.

Он соскочил с тележки и помахал Росскаму, а тот, не сказав ни слова и не оглянувшись, уехал на своей тележке, наполовину загруженной старьем и разгрузившейся от теней.

Френсис шел к дому, хромая сильнее обычного. Нога не болела так уже несколько недель. Терпеть было можно, но подниматься нормально над тротуаром она не желала. Френсис шел очень медленно, и прохожему показалось бы, что он отрывает ногу от тротуара, политого клеем. До дома было полквартала, и сам он не был виден — только серая веранда, — должно быть, его. Френсис остановился при виде немолодой женщины, вышедшей из другого дома. Когда они сошлись, он заговорил:

— Прошу прощения, леди, вы не скажете, где мне купить хорошенькую индейку?

Женщина посмотрела на него сперва с удивлением, потом с ужасом и быстро вернулась по своей дорожке в дом. Френсис смотрел ей вслед с суеверным чувством. Почему, когда он трезвый и в новой рубашке, женщина пугается простого вопроса? Дверь снова открылась, и появился лысый мужчина, босиком, в нижней рубашке и брюках.

— Что ты спросил у моей жены?

— Спросил, не знает ли, где мне купить индейку.

— Зачем?

— Да вот, — сказал Френсис и, умолкнув, повозил ногой по тротуару, — утка моя сдохла.

— Шагай не задерживайся.

— Понял, — сказал Френсис и захромал дальше.

Он окликнул школьников, переходивших улицу:

— Эй, ребята, не знаете, где тут мясная лавка?

— Да у Джерри, — сказал один. — На углу Бродвея и Лоун.

Френсис поблагодарил мальчика, подняв руку; остальные смотрели на него. Когда он двинулся дальше, ребята повернулись и убежали вперед. Мимо дома он прошел, даже не взглянув в ту сторону. Походка стала чуть легче. Надо пройти два квартала до лавки и два обратно. Может, там праздничная скидка. Курицей обойдемся? Нет.

К Лоун-авеню он разошелся, а перед Бродвеем шаг стал и вовсе для него нормальным. Струганый пол в мясном магазине Джерри был необыкновенно чист и посыпан опилками. Белые витрины с наклонным блестящим стеклом предлагали Френсису, единственному посетителю, великолепные печенки, почки, бекон, соблазнительные вырезки и отбивные, прекрасно смолотый колбасный и котлетный фарш.

— Что вам? — спросил мясник в белом фартуке. Волосы у него были такие черные, что лицо казалось беленым.

— Индюшку, — сказал Френсис. — Я хочу хорошую мертвую индюшку.

— Других не держим, — сказал мясник. — Только хороших и мертвых. Большую?

— А какие они — большие?

— Такие большие, что не поверите.

— А вдруг?

— Двенадцать-тринадцать кило.

— И почем такие звери?

— Смотря сколько весит.

— Правильно. Почем кило?

— Девяносто восемь центов.

— Девяносто восемь. Скажем, девяносто. — Он помолчал. — Килограммов на пять найдется?

Мясник скрылся в белой кладовой и вышел, держа в обеих руках по индейке. Взвесил одну, потом другую.

— Эта четыре с половиной, а эта пять шестьсот.

— Нам старшую птицу, — сказал Френсис и, пока мясник заворачивал ее в белый пергамент, выложил на прилавок пять долларов и мелочь. Мясник оставил ему на прилавке двадцать пять центов сдачи.