Кошачьи язычки - Мария Элизабет Штрауб Страница 33

О боже! Чайки! Громко крича, они уже слетались к катеру. Решили, что Клер бросила им корм.

Клер

«Ленц-9» остался в отеле, запертый в чемодане Я надеялась обойтись без таблеток, подумаешь, пара часов, но этот катер оказался настоящей ловушкой. Мне надо на берег, срочно.

Додо

Можно подумать, она всю душу из себя выблевала, выглядит — краше в гроб кладут. Я отволокла ее в туалет, под палубу, немного отреставрировать свой фасад, а Норе строго-настрого наказала оставаться наверху. Милосердные слова утешения пусть прибережет для своего Ахима — вслух я этого, разумеется, не сказала.

В туалете оказалось так грязно, что от вони меня саму едва не вывернуло наизнанку. При других обстоятельствах Клер ни за что бы сюда не сунулась — еще, не дай бог, запачкает свое белоснежное пальто или пальчики замарает. К моему изумлению она плюхнулась прямо на пластмассовое сиденье, липкое от засохшей мочи — мужики постарались. А потом я страшно испугалась, потому что она заревела. Клер в слезах — такого я никогда не видела. И из глаз у нее посыпались вовсе не осколки льда. Из них хлынул настоящий водопад. Она не просто плакала, застенчиво и благопристойно, она выла так, что сердце разрывалось от жалости.

Я опустилась возле нее на колени — черт с ними, со шмотками, если ей все равно, мне и подавно, — обняла ее и прижала к себе, не придумав ничего лучше. Какие слова ей сказать? А Клер, та самая Клер, которая терпеть не могла, когда до нее дотрагивались, прижалась ко мне и обмякла в моих руках. Она положила голову мне на плечо, так что ее слезы стекали по моей шее, где-то рядом, то ли сбоку, то ли снизу, раздавался стук машины, я закрыла глаза и зарылась лицом в ее волосы, слегка пахнущие кокосом, и вдруг увидела нас обеих, словно в кадре фильма: мы потерпели крушение, нас двое на острове, мы вцепились друг в друга, над нами качаются на ветру пальмы, и неоткуда ждать спасения.

Она говорила совсем тихо, тусклым, каким-то жестяным голосом. — Я больше не могу, — всхлипывая, повторяла она. — Если бы я могла все тебе объяснить… Но это невозможно. Мне конец, во мне ничего не осталось, я пуста, мне нечем дышать, и сама я ничто. Я умираю, Додо.

Знакомые слова. Именно их я твердила во время той нашей поездки, после окончания школы. Раз тысячу, не меньше.

Мы с Ахимом намеревались встретиться пятнадцатого августа в Портофино, но на всякий случай договорились, что он сначала напишет мне, в Милан или, в крайнем случае, в Рим, fermo in posta, я специально отыскала в словаре это слово. В Милане письма не оказалось. Ох уж эта итальянская почта, подумала я, но ничего, наверняка получу что-то в Риме. Дважды смотавшись на почтамт возле самого крупного вокзала «Термини» и убедившись, что письма так и нет, я решила позвонить сама, прямо из будки в здании почты, но только вечером, разумеется, — международные переговоры стоили тогда бешеных денег.

Мне повезло, он был дома. — Ciao, bello, — заверещала я в трубку, когда сосед по комнате подозвал его, — осталось всего пять дней, ты рад? — Он молчал. Я обругала эту чертову телефонную связь, но тут он заговорил.

Эта будка. Я и сейчас ее помню. На металлической стене рядом с аппаратом было что-то нацарапано, и, пока я слушала Ахима и правда ледорубом ввинчивалась ко мне мозг, я снова и снова читала эту надпись. Clara, rispondimi. [21]Моей латыни оказалось достаточно, чтобы перевести фразу, и я смертельно завидовала этой Кларе, от которой кто-то так ждал ответа. Меня Ахим даже не слушал. Он тарахтел минут десять без перерыва, без запятых и точек, видно, разучил монолог заранее, может, не без ее помощи.

Я повторяла только одно слово: о’кей, о’кей, о’кей. Большего ничего не могла выдавить из себя, боялась заплакать. Наконец он умолк, и между Гамбургом и Римом повисла вдруг страшная тишина. — Хорошо, ciao! — с трудом проговорила я. — Будь здоров. — И повесила трубку. Аккуратно и благовоспитанно, лучше бы и сама Клер не сделала.

Она стояла неподалеку от будки, в зале почтамта, и ждала меня, окруженная по крайней мере дюжиной без памяти влюбленных итальянцев. Она смотрела прямо на меня, пока я шла к ней, она уже знала ответ, я это видела, она предчувствовала заранее, что произойдет, даже не удивилась. Клер всегда была реалисткой. Она гораздо лучше меня знала людей и их слабости.

Она доставила меня в пансион в Джаниколо на такси. Все это она рассказала мне позже, сама я ничего не помнила, была в полной отключке. Она уложила меня в постель и взяла дело в свои руки. Три дня спустя мы уехали в Амстердам, потом с двумя пересадками, в Мюнхене и Кельне, вернулись домой. Еще через три дня все было позади. Сколько раз в те бесконечные черные часы я, рыдая и размазывая слезы, со спазмом в горле сообщала ей, что умираю? И что она мне отвечала? — Тебе это только кажется. Ты не умираешь. По крайней мере, раньше меня ты не умрешь. — Смешно? Но меня это действительно успокаивало.

Я взяла ее ледяную руку, прокашлялась и сказала: — Тебе это только кажется. Ты не умираешь. По крайней мере, раньше меня ты не умрешь.

Нора

По пути в отель мы не обменялись и парой слов. Клер выглядела, как всегда, может быть, чуть бледнее обычного.

— Это все вчерашний суп — «бихун», — сказала она. — Не волнуйся, со мной уже все в порядке. — И замолчала.

Что же они целых полчаса делали в туалете? О чем говорили? Я здесь — третий лишний, и они ясно дали мне это понять. Обе. Идут со мной рядом, но витают где-то вдали.

Я приостановилась — левую икру свело судорогой. Надо будет купить магния. Это у меня от матери, слабые мышцы. Пока играла в теннис, было еще ничего, а теперь все хуже и хуже. Но почему они меня не подождали? Идут себе вперед, рука в руке, как две маленькие девочки. Словно время вернулось на несколько десятилетий назад. Опять они проносятся мимо меня, щебеча и хихикая на ходу, а я стою и глотаю обиду. Мне приходилось бежать за ними вдогонку, запыхавшись, семенить рядом, приноравливаясь к их быстрому шагу.

— Над чем это вы смеялись?

Они обменялись взглядами и загадочно улыбнулись друг другу:

— Да так, ничего особенного.

А ведь это я первая подружилась с Додо, а Клер потом ее у меня увела. Додо совсем перестала приходить к нам с ночевкой, зато время от времени, когда позволял господин Баке, ночевала у Клер. Я догадывалась, о чем они болтали, перед тем как заснуть. Додо даже давала Клер читать свой дневник. Я дневника не вела, но попросила, чтобы мне к Рождеству подарили тетрадь для него. И Папашка преподнес мне роскошную записную книжку — в кожаной обложке, с замочком, ключ от которого я повесила на длинную цепочку и носила на шее. Они его видели, но ни одна из них ни разу не попросила меня отпереть замок.

Позже, когда нам уже исполнилось по шестнадцать или семнадцать, Баке чуть ослабили поводья, да и Додо могла делать что хотела, и в пятницу по пути из школы я часто спрашивала их, что они собираются делать в выходные. «Да так, ничего особенного». Понятно, я спрашивала не об обычных делах — убраться дома, пойти в гости к родственникам, помочь родителям в саду, математику зубрить. Но когда я звонила — в основном Додо, — никогда не могла застать ее дома. «Они с Клер уехали в Гамбург».