Тонущие - Ричард Мейсон Страница 30

Пробормотав какое-то ругательство, Эрик потянулся к выключателю, нашел его, и где-то вдалеке ожила еще одна тусклая лампочка. Мы стали подниматься. Свет горел на протяжении нескольких секунд, но у нас было слишком много тяжелых сумок, в результате последние несколько ступенек каждого пролета мы неизбежно одолевали в темноте. На третьей и последней площадке, перед следующими тяжелыми дверьми, Эрик снова извлек откуда-то ключ.

Дверь открылась, скрипнув ржавыми петлями, — и тут, как по сигналу, свет в коридоре погас. Мы двинулись наугад в темноте. Эрик поискал выключатель, нащупал его и щелкнул. На сей раз нас залила потрясающе яркая волна электрического света. В люстре над нашими головами — позже я нашел время их подсчитать — горело тридцать лампочек, и они освещали каждый уголок пещеры Аладдина, в которой мы очутились.

Я помню это зарево света, физический шок от его яркости, а еще я помню, что жизнь моя все же не была полностью лишена приключений.

Мы с Эриком стояли в длинной, узкой комнате, каменный пол которой покрывали беспорядочно разбросанные турецкие коврики, а совершенно голые стены были выкрашены в глубокий, насыщенный красный цвет. Повсюду лежал слой пыли, приглушая расцветку ковров и драпировок, имперско-желтых, свисавших с потолка, подобно навесу.

Я чихнул, и этот звук разрядил напряжение — мы рассмеялись.

— Боже, — сказал я, — никогда в жизни ничего подобного не видел!

Глаза Эрика забегали.

— Давай отправимся на разведку.

И мы вместе исследовали квартиру. Взволнованные, словно школьники в музее, мы бродили по комнатам, время от времени подбирая и показывая друг другу наиболее эксцентричные образчики вкуса мадам Моксари: маленького золотого слоника с блестящими красными камнями вместо глаз, стоявшего на рояле, дешевый пластмассовый салатово-розовый веер, валявшийся в качестве украшения на одном из столиков.

Комната, в которой мы стояли, совмещала в себе функции прихожей и гостиной (для какой цели она служила в дворцовые времена, угадывать не берусь), из нее открывались две двери, расположенные в нишах с колоннами. За первой дверью обнаружился маленький сырой коридор, который вел в кухню и в ванную с большой фарфоровой ванной (но без кранов для воды). За второй — мы открыли ее лишь после того, как с надеждой, которую сменило разочарование, исследовали оборудование кухни, — нас ждала награда.

— Mon Dieu! — восхитился Эрик, распахивая дверь. — Иди сюда, Джеймс, ты только посмотри!

Я присоединился к нему, и мы вместе впервые вошли в Картинную комнату. Она представляла собой абсолютно правильный квадрат, стены располагались на расстоянии двенадцати футов одна от другой, под прямым углом, и ложный потолок ограничивал их высоту тоже двенадцатью футами. Каждый дюйм этих четырех стен — за исключением одной лишь двери, через которую мы вошли, и двух высоких створчатых окон, выходивших на улицу, — был покрыт полотнами. Некоторые в рамах, другие — без, они жались друг к другу, словно пытаясь согреться в этой зябкой комнате, демонстрируя буйство красок: фантастические, нереальные изображения, произведения разных лет, расположенные в соответствии с определенной системой — позже я разгадал ее.

— Так вот она, — сказал Эрик тихо.

— Кто?

— Бабушка писала маме о своей Картинной комнате. Она была убеждена, что не успеет закончить ее до смерти. — Он помолчал, оглядываясь. — Производит грандиозное впечатление, да?

Я кивнул.

Эта комната представляла собой единый и цельный плод деятельности блестящего разума. Здесь хранились все вызревшие за долгие годы плоды бурного творческого вдохновения, от первых набросков юной девушки до произведений зрелого мастера, созданных уверенной, опытной кистью. Картины были разные: маленькие, огромные, некоторые выполнены масляными красками, некоторые — тушью; большинство — на холсте, некоторые — на дереве. Они сливаются воедино в моей памяти, хотя когда-то я так хорошо их знал. Мне не удается отделить одно изображение от другого, с течением лет их словно покрыла пелена, затуманившая контуры и детали.

Странно, что я не помню, ведь я любил эти картины и комнату, в которой они находились, они для меня много значили. Быть может, именно поэтому я их и забыл.

Дух мадам Моксари чувствовался в этой квартире повсюду — от складок выцветших желтых драпировок, скрывавших растрескавшийся потолок в холле, до выбора старинных безделушек, расставленных по всем углам.

Мы с Эриком целый час как зачарованные бродили по квартире. И лишь потом осознали кое-какие щекотливые обстоятельства нашего положения. Создавалось впечатление, что у мадам Моксари не было кровати.

— В конце концов, должна же она где-то быть, — заявил Эрик. — Мы обязательно ее найдем.

Но сколько мы ни искали, нам не удалось обнаружить ничего хотя бы отдаленно напоминающего матрас, не говоря уже о чем-то более удобном. По истечении часа бесплодных поисков я наконец разгадал загадку, понял, где же спала мадам Моксари, и сообщил о своем открытии Эрику.

Из-за пыли, скопившейся в квартире, я все время чихал, а потому решил вытряхнуть драпировки, которыми была покрыта мебель. Стащив с дивана синий бархатный квадрат, я обнаружил, что это вовсе не диван, а односпальная кровать, придвинутая к стене и обложенная с трех сторон подушками. Как мы смеялись над тем, что призраку столь долго удавалось нас дурачить!

Я помню смех Эрика. Он смеялся самозабвенно. Горловые раскаты, сверкающие белые зубы, растрепанные волосы, лучистые глаза. Все это позже будет возвращаться ко мне в ночных кошмарах, не раз я вспомню улыбку, предшествовавшую смеху, и руку Эрика, ласково похлопывавшую меня по спине.

Шестьдесят лет мне потребовалось на то, чтобы прогнать от себя мысли об Эрике, оградить свои сны от картинок и звуков, связанных с ним. А теперь я пустил насмарку работу нескольких десятилетий — все вспомнил. И Эрик снова будет преследовать меня и мучить. Кто он такой? Что он такое? Образ. Звук. Прикосновение. Молодой человек, у которого была счастливая жизнь и несчастная смерть. И больше ничего, верно? Он мертв. Но он живет во мне. Моя совесть не оставляет его в покое — она больше не выносит обмана.

И потому смех его, доносящийся до меня сквозь годы, кажется пронзительным обвинительным криком.

А в тот день я с удовольствием слушал его и тоже смеялся. Мы хохотали и в шутку боролись друг с другом за право воспользоваться кроватью. Эрик проиграл, хотя и был крупнее меня; в итоге мы решили как следует вычистить и проветрить бархатные драпировки, в изобилии водившиеся в квартире, сложить их в кучу и устроить для него импровизированное ложе.

Покончив с этим важным вопросом, мы переключились на полную трудностей работу: стали открывать шкафы, исследовать полки, заглядывать во всевозможные уголки и щели личной вселенной пожилой дамы. Мы обнаружили, что уборка дома, необитаемого с тех пор, как мадам Моксари отправили в дом престарелых — а это случилось почти за год до ее смерти, — будет нелегкой задачей. Какие бы навыки ни привили мне в пансионе, обращение с тряпками и моющими средствами не относилось к их числу. Эрик едва ли был более искусен в подобного рода делах. Однако энтузиазм придавал нам уверенности. Мы немедля отправились в магазин и вооружились швабрами и ведрами — мой друг настаивал на том, что к этому процессу нужно относиться как к военной операции, — и вернулись, воодушевленные нашей экспедицией, чтобы немедленно приступить к проветриванию помещения и вытряхиванию пыли.