Правы все - Паоло Соррентино Страница 21

В голове созревает вроде как разумная мысль: если взять телевизор с экраном двадцать один дюйм и поставить его на тумбочку, вряд ли она будет казаться пустой. Так я и делаю. Выдергиваю шнур из розетки и нечеловеческим усилием перетаскиваю цветной телевизор со столика на тумбочку. Пара секунд – и тумбочка ломается, слабенькие ножки не выдерживают, телевизор шмякается экраном об пол, стекло разлетается на мелкие осколки. Но самое невероятное – за две недолгие секунды, пока тумбочка удерживала телевизор, я ясно понял, что проклятое ощущение пустоты никуда не исчезло. Телевизор падает с таким грохотом, будто взорвалась атомная бомба. Мария медленно открывает глаза, проходит несколько мгновений, шум, который она услышала во сне, эхом раздается у нее в голове во всей своей страшной реальности и даже громче, она поворачивается и видит на полу в залитой светом люстры тишине разбитый телевизор и тумбочку – они лежат на полу, словно разрушенные землетрясением, рядом – моя дурацкая фигура в пижаме, неподвижная и нелепая.

Растерянно, еле слышно, не надеясь выжить, жена спрашивает:

– Что произошло?

Теперь я неумолим. Я и новорожденного котенка не пощажу. Резво заскакиваю на кровать. Я взбешен. Хватаю жену за руку. Крепко сжимаю. Она в ужасе пытается отодвинуться, но ничего не выходит. Я отвешиваю ей пощечину. Как обычный муж обычной жене, в других семьях такое тоже случается. Хлещу ее тыльной стороной ладони. Только мы, итальянцы, обожаем подобные пошлые сцены. Ей хочется плакать, но она слишком напугана, слезы не льются. Я похож на вора, который ночью пробрался в дом, голосом вора я спрашиваю тихонько:

– Почему ты решила развестись?

У нее нет сил мне ответить.

– Почему ты решила развестись?

Как было бы здорово, если бы мы уже развелись, мечтает она. Но пока что мы муж и жена.

– Почему ты решила развестись?

Она уже жалеет, что вообще вышла замуж. Лучше до гроба хранить девственность, чем оказаться в подобном положении. Мой голос каждый раз звучит все страшнее, наполняя Марию ужасом.

– Почему ты решила развестись?

Наконец у нее получается заплакать. Без слез эта дура ничего путного не скажет.

– Потому что ты поверхностный человек, – заявляет она.

Если она мечтала убить меня словом, у нее получилось.

Мы молчим. Теперь лучше помолчать. Не желаю слышать ни единого слова, даже от Господа Бога.

Я снимаю пижаму. Натягиваю штаны. Рубашку. Пиджак. Краем глаза вижу, что жена следит за мной из постели, но мне плевать, да кто она такая… Какое мне до нее дело… хватит… надоела… достала. Надеваю верблюжье пальто. Выхожу из комнаты. Беру ключи. Ключи позвякивают в ночной тишине. Открываю входную дверь. Беззвучно закрываю ее за собой. Спускаюсь по лестнице. Несусь вниз. Отчего-то я тороплюсь.

Эта женщина нанесла мне временное поражение. Сказав несколько слов. Это я-то поверхностный? Ох уж эти домохозяйки! Вечно находят слова, чтобы затянуть вам веревку на шее. У них уйма свободного времени для поиска нужных слов. Тех, которые проникают в тебя и все крушат.

Небу, похожему на серое, неподвижное болото, на меня наплевать. Я снова чувствую холод. Как всегда в пять утра, когда холод почему-то особенно злой и безжалостный. Словно нож в спину. Который входит глубоко-глубоко. Выскакиваешь на улицу, а холод набрасывается на тебя, как банда молодчиков. Ноги окоченели, я вдруг понимаю: от проблем с кровообращением мне уже не избавиться! Никогда!

От моего подъезда виден неправильный Неаполь: море с одной стороны, я – с другой. «Темная сторона Неаполя», – сказали бы ребята из «Пинк Флойд». Поверьте, это не очень приятно – жить спиной к городу, когда окна выходят на холм Каподимонте, а море где-то за спиной, так просто его не увидишь.

Настоящие богачи высовываются из окон, распахивают руки, вдыхают йод, а мне, чтобы испытать те же невероятные чувства, нужно плестись за машиной. В общем, это невесело – жить в приморском городе и порой забывать, что море здесь, рядом.

Но бывает и хуже. Со всеми бывает хуже, раз уж никто не позаботился ограничить законом пределы плохого.

Так что сейчас, в пять утра, придется ехать на пляж, чтобы обдумать семейные дела, из-за которых взрывается мозг.

Пустая тумбочка никак не идет из головы.

Город тоже пустой, таким я его не видел. Ни одного радостного влюбленного, возвращающегося домой после бурных ласк, какие бывают в первые дни любви. Никого. Все дворники уже сходили под душ. Все акушерки помогли появиться новым жизням. Наркоманы с сотой попытки попали в нужный подъезд, алкаши уснули рядом с лужей блевотины. Я поймал краткий миг, когда в огромном городе все замерло. Так всегда: когда нужно, чтобы кто-нибудь тебя утешил, этот кто-нибудь спит. Вот почему страдающие от бессонницы не находят покоя. Они не верят своим глазам, обнаружив, что все остальные спят. Для них все остальные превращаются в виноватых. Но я пока не чувствую одиночества, я самодостаточен. Прерогатива, объясняющаяся внутренней цельностью. Впрочем, и это пройдет. Нужно только потерпеть и дождаться, пока все, что составляет так называемые свойства характера, не исчезнет.

Я топаю к гаражу по крутому съезду, напоминающему горнолыжную трассу. Не обращая внимания на мускулы, которые шепчут мне: «Тони, отдохни!»

Если присесть отдохнуть, я, наверное, умру.

В гараже, где стоит моя машина, дремлют еще сто семьдесят прекрасных автомобилей. Я знаю, что обнаружу ночного дежурного, наверняка он дрыхнет в продавленном черном кресле, из которого во все стороны нагло выглядывает поролон. Спит с открытым ртом и похрапывает, ему снятся страстные поцелуи женщин, которые у него еще будут, а может, и нет, не знаю. Мне такие, как этот парень, неинтересны. Однако я застаю его у ворот гаража – взволнованного, суетящегося, недружелюбного, – он застегивает две большие сумки. Зовут юношу Аттилио Колелла.

– Чем ты тут занимаешься, Аттилио? – спрашиваю я голосом, испорченным «Ротманс лайт».

В такой час он не ожидал увидеть не только меня, но и никакое прямоходящее существо. Он теряет дар речи.

– Или ты что-то украл, или ты уезжаешь, – заявляю я холодно.

Глазки у Аттилио горят, словно я прочел его мысли.

– И то и другое. Я уезжаю, Тони, уезжаю в Барселону. Навсегда, – говорит он, как Золушка прекрасному принцу, а глаза – хлоп-хлоп, хлопают сами собой, в глазах – мечты обо всех годах, которые предстоит прожить этому восемнадцатилетнему пареньку, и это еще сильнее меня бесит. Слова, которые я произношу в ответ, как камни, как валуны – тяжелые, их не обойдешь.

– Все правильно, на Рамбле лучшие в мире путаны, – говорю я о том, в чем разбираюсь.

– Какая мне разница, я хочу стать тореадором. – Он не шутит, ни капли не шутит, все очень серьезно.

А еще говорят, что я – человек со странностями.

Не стоит смеяться ему в лицо, я твердо знаю: нельзя смешиваться с толпой соотечественников, которых я терпеть не могу и которые, если мальчик поделится с ними мечтой, ржут, как кретины, демонстрируя небу гнилые зубы, скверные пломбы и все прочие достижения местных стоматологов. Поэтому я не смеюсь, а решаю быть оригинальным: гляжу на него серьезно и не говорю ни слова, потом достаю пачку купюр в золотом зажиме, отсчитываю двести тысяч лир и засовываю ему в карман куртки.