Реформатор - Юрий Козлов Страница 19

«Поздно», — ласково погладил девушку по (не такой, впрочем, и маленькой, отметил приметливый Никита) груди Савва.

«Поздно?» — удивилась девушка.

«Я имею в виду, эпоха кончилась», — пояснил Савва.

«А по мне, так эпоха только начинается», — удивленно посмотрела на него девушка.

«Иди домой», — сказал Савва Никите.

«Надеешься на чудо?» — Никита смотрел в зеленые, широко расставленные глаза девушки и ему казалось, что он смотрит в пронизанную солнцем морскую воду. Странным образом пронизанная солнцем морская вода воинственно наличествовала, а может, воинственно же бытийствовала внутри ночного серебра. Расширяясь, глаза девушки вбирали в себя мир, не подчиняясь порядку естественного (в зависимости от времени суток) цветоделения, при том, что сами были миром, где воинственно наличествовали, а может, не менее воинственно бытийствовали: море, солнце, загар, гибкие, тренированные мышцы, дельфины, раскаленный белый песок, горячие длинные ноги, тугие груди, загребущие (до чужого тела) руки и так далее, то есть миром, где удельный вес радости был неприлично высок, как только и может быть в молодости.

Никита вдруг подумал, что в глазах девушки — рай.

Он хоть сейчас был готов в этот рай, но понимал, что пока ему туда хода нет. С одной стороны — не дорос. С другой — еще жив, то есть пока не умер. Ощущение некой истины скользнуло вдоль его сознания, как матовый, задавленный, но прорвавшийся сквозь облака солнечный луч. Никита вдруг понял, что имела в виду сифилитичная старуха, говоря о жизни.

Девушка смотрела на Савву и не замечала Никиту.

Савва смотрел на девушку, но (Никита был готов поклясться) не замечал сквозящего из ее глаз рая.

Никита вдруг (внутренним каким-то зрением) увидел, как сквозящий из глаз девушки рай перестает существовать, умножаясь на сквозящую из глаз Саввы бездну. Никита понял, что бессилен объяснить девушке разницу между бездной и невыразимой тайной мироздания. Девушка определенно собиралась принять за тайну мироздания бездну, ничто.

Чтобы в конечном итоге самой превратиться в ничто.

Странные эти мысли пронеслись в голове Никиты, как вихрь, и унеслись, будто их и не было. Никита подумал, что кто-то взял его голову напрокат.

«Как тебя зовут?» — спросил, глотая слезы, Никита, готовясь опустить руки в карманы, двинуться в кромешную тьму, насвистывая веселую (непременно веселую, чтобы не разрыдаться в голос от обиды на жизнь и на брата) мелодию.

«Меня зовут Мера», — не стала скрытничать девушка.

«Библейское имечко», — заметил Савва.

«Сдается мне, — пожала плечами девушка, — все имена в этом мире библейские, кроме, конечно, буддистских и индуистских».

«Все мое, — похлопал себя по карманам Савва, — сегодня твое, Мера».

Он не обращал ни малейшего внимания на Никиту, как будто тот ушел.

Никита подумал, что недавний Савва, спасавший СССР, был лучше нынешнего Саввы… спасающего… что?

Он развернулся, опустил руки в карманы, двинулся в сторону дома творчества журналистов, насвистывая веселую мелодию.

…Савва по-прежнему стоял на скале, глядя вслед уплывшим дельфинам.

Некоторое время на поверхности моря держался пенный след, но волны быстро (как жизнь) разгладили эту аномалию. Голубая рубашка держалась на нем на последней пуговице. Никите хотелось, чтобы брат застегнул рубашку, но он понимал, что в данный момент Савву меньше всего волнует судьба рубашки — унесет ее ветер или нет. Еще ему хотелось спросить, как там у него получилось вчера с Мерой, но опять-таки у Никиты не было уверенности, что то, что вчера получилось (или нет) у него с Мерой, волнует Савву сильнее рубашки.

Получалось, что Савва делал в этом мире все, что хотел. Хотел — спасал СССР. Хотел — спал с Мерой. Хотел — стоял с непонятной целью на скале.

Получалось, что Никита не мог в этом мире ничего, за исключением того, что позволял ему (кстати, совершенно о нем при этом не думая) Савва. Никита как бы пребывал внутри некоего круга, вокруг которого Савва очертил собственный круг. Круг Саввы был все, в то время как круг Никиты — ничто. В данный момент Никите было назначено стоять под скалой и ждать, когда Савва соизволит спуститься.

Никиту решительно не устраивало подобное положение вещей.

Ему хотелось прорваться сквозь оба круга, уйти куда глаза глядят.

Но куда он мог уйти за исключением… Дома творчества, где было решительно нечего делать?

«Эй, держи! — к ногам Никиты вдруг упал бумажник Саввы. — Тут хватит на билеты и на… В общем, на все… я имею в виду, до дома хватит».

«А ты?» — Никита испуганно подумал, что да, конечно, он хотел самостоятельности, но… не такой всеобъемлющей и окончательной. Он читает мои мысли, подумал Никита.

«А я, пожалуй, отлучусь», — усмехнулся Савва.

«Куда? — спросил Никита. — Куда ты собираешься отлучиться с этой скалы и… без денег?»

«Есть одно местечко, — весело подмигнул ему Савва, — откуда письма идут слишком долго, куда, как в Киев, ведут все дороги. Мне случайно выпал билетик на экспресс, чтобы, значит, с комфортом и без ненужных остановок на малозначащих станциях…» — вытащил их сумки пистолет.

Никита хотел закричать, но ветер горячей ладонью затолкнул крик обратно в глотку.

«Где-то я читал, — задумчиво произнес Савва, — что в пользу выстрела в сердце свидетельствуют малое количество крови, аккуратная чистая рана, против — испытываемая боль и ужас, поскольку мозг успевает зафиксировать и отчасти даже осмыслить случившееся. Если же стреляться в висок, то тут “за” — мгновенное и безвозвратное выключение, а “против” — развороченная башка и разбрызганные повсюду мозги. Но это, так сказать, — зачем-то понюхал черное дуло, — относительное “против”, тем более, — сладко (как по завершении любви с Мерой, успел ревниво подумать Никита) потянулся на горячем ветру, — когда дело происходит на открытом воздухе. Видимо, тот, кто стреляется в сердце, — внимательно посмотрел на Никиту, словно впервые его увидел, — больше думает о том, что оставляет, в то время как тот, кто стреляется в висок — о том, что приобретает. Если, конечно, что-то приобретает»… — Савва поднес пистолет к виску, но тут же и опустил.

Ветер, наконец, расстегнул последнюю пуговицу, и теперь Савве достаточно было всего лишь поднять руки вверх, чтобы рубашка улетела в небо.

«Застегнись, — попросил Никита, — ты сам меня учил, что человек в любых обстоятельствах должен выглядеть прилично».

«Что? А… Да-да, — Савва машинально застегнул пару пуговиц, ветер, однако, одну сразу расстегнул. — Боюсь, мне не удастся выглядеть прилично. Жаль, что самые интересные мысли приходят поздно, — теперь он смотрел в черное дуло, как в калейдоскоп или прицел. Неужели хочет… в глаз? — ужаснулся Никита. — Выстрел в висок, — продолжил Савва, — мгновенно прекращает так называемую высшую нервную деятельность, вырубает все пять чувств. Следовательно, все эти разговоры, что человек что-то там наблюдает сверху — полная галиматья. Как можно что-то видеть, или слышать, если фрагменты мозга, ответственные за слух и зрение, разбрызганы, — посмотрел по сторонам, — по мху и камням? То есть, конечно, что-то, вероятно, можно видеть и слышать, но только не то, что ты видел и слышал, будучи человеком. И, вероятно, не видеть, и не слышать, а… — развел руками, — не могу объяснить, потому что еще не испытал. Но я… попытаюсь… когда-нибудь. Так, братишка?»