Театральная история - Артур Соломонов Страница 17

Мы шли в кафе. Над нами и вокруг – поздний вечер ранней осени. Свет фонарей был мягок, машины проезжали мимо тихо и нежно, ветер был холоден, но мне казался ласковым – я специально расстегнул верхнюю пуговицу. Вспоминал ли я тот порыв ветра, который соединил меня и Наташу? Ни одной секунды.

Господину Ганелю, за которым я наблюдал исподтишка, этот вечер тоже казался необыкновенным. Он был польщен приглашением ведущего актера. И все еще не оправился от потрясения режиссерским талантом. Карлик был одет с нарочитой опрятностью. Каждый, кто смотрел на него более-менее внимательно, догадывался, что его облик, одежда, взгляд, манеры – результат многочасового труда перед зеркалом.

Когда мы пришли в ресторан, я увидел, как загораются взгляды официантов (и даже посетителей!) при появлении Сергея. В его присутствии я совсем неприметен. Свита – в лучшем случае. Но я не буду, как раньше, призывать трон на его голову. Нам еще долго играть любовь.

– Водки! Финской водки! И лед! – крикнул Сергей так громко, что я даже немного испугался. Официант, улыбнувшись и восторженно пробормотав «как всегда», ринулся исполнять приказ.

Бутылка самой дорогой водки – на столе. Закуски не ждем. Начинаем.

Галерея наших поз и жестов до того, как подействовала водка: Сергей обнимает Ганеля, а тот съеживается – хоть и благоговеет перед ведущим актером, но фамильярности не терпит. Я опрокидываю рюмку и неожиданно злобно смотрю на своего врага – то ли бывшего, то ли нынешнего, то ли я вообще все это придумал еще в той, бесславной жизни.

Прошло полчаса и пол-литра. И вот мы друзья.

– Все. Я пьян, – объявил Сергей. – Великодушие пошло. Волнами. По телу.

Мы хихикнули; тогда мы еще не знали, что этой остротой наш новый друг приправляет все застолья. И автор, конечно, не он: Сергей присваивал себе все полюбившиеся ему словечки, обороты речи и мысли.

– Эх, Саша! – вздыхает Ганель, обращая вздох ко мне. – Если б ты знал, что такое Детский театр, ты бы не стал называть свою жизнь «помойкой, полной мрака».

– Я так называл?

– Ну да, пару рюмок назад, – смеется Сергей.

– Хотя любая помойка полна мрака, – говорит господин Ганель и уныло добавляет: – Уж ты мне поверь.

– В моем назначении на Джульетту есть что-то педерас-тическое, – уверяю я моих новых друзей – карлика и звезду.

– Брось, Саня! – говорит Сергей.

«Ах, я уже Саня», – отмечаю я с удовольствием, но и с обидой: Сергей может запросто начать со мной фамильярничать, и я должен почитать это за честь. А если бы я попробовал назвать его, например, Серый? Пока я разбирался, каково процентное соотношение удовольствия и обиды от обращения «Саня», господин Ганель продолжил делать из нас жалобную книгу.

– Друзья мои, – маленькая ручка господина Ганеля крепко держит рюмку, карие глаза смотрят еще теплее, чем сегодня днем в гримерке. – Как же вам повезло, что вы служите в этом театре! Выдающемся театре! Мой лучший друг, мой друг бесценный всю жизнь играл Незнайку. Он спивался от этой жизни в Солнечном городе, он ненавидел актера, игравшего Знайку, – и так сорок лет подряд… А умер он год назад, так и не попробовав никакой другой роли. За гробом шли только я и его подруга, которая всю жизнь была Красной Шапочкой. Она хотела положить в его могилу широкую шляпу Незнайки, но я не допустил: пусть хоть там он побудет самим собой.

Господин Ганель раскрыл тонкогубый рот и, не чокаясь с нами, опрокинул рюмочку. Посмотрел на официанта печальным взглядом и вздохнул так глубоко, что я изумился: разве могут такую порцию воздуха вместить его маленькие легкие?

– О вас пишет сам Иосиф Флавин! А какие критики ходят к нам? – глоток. – Они, бедные, ищут тайные смыслы в «Царевне-лягушке»! – Еще глоток. – Спорят после премьеры: «Главного героя спектакля зовут Чудо-юдо – рыба-кит? А нет ли в этом душка антисемитизма?..» Мерзость.

– А все-таки в моем назначении есть что-то педерастическое, – упрямо повторяю я и начинаю охоту: принимаюсь гонять кусок груздя вилкой по тарелке.

– А если, например, режиссер проявит смелость, – господин Ганель поморщился, видно было, что режиссера Детского театра он презирает, – и сделает в спектакле не тридцать три богатыря, а на одного или двух больше, – наши критики уже спорят: постмодернизм это или постпостмодернизм? Мерзость.

– Грустная твоя история, – говорит Сергей и жестом просит официанта принести еще бутылочку.

– А все-таки в моем назначении есть что-то педерастическое, – упрямо повторяю я, забыв советы Нинель Стра– винской.

– Саня! Все! Хорош! – кричит ведущий актер. – Не бойся косых взглядов! Знаешь, как надо думать про всех: «Ты гондон, и ты гондон, а я – Виконт де Бражелон!»

– Ну хоть что-то педерастическое все же есть? – упрямствую я и вижу, как на нашем столе воцаряется еще одна бутылка восхитительной финской водки. Предвкушая еще большее опьянение, я грустновато добавляю: – Ты глубок, и я глубок – заходи на огонек! Эх!

– Мы с тобой любовь играть будем! – подмигивает он. – Ты глубок, я – голубок…

– В наше-то время играть любовь? В стихах?

Я вспоминаю, сколько иронии было в декламации Наташи, и мне становится грустно так внезапно и всеохватно, как бывает только во время пьянки. И я кричу, я оглашаю Шекспиром весь ресторан – и наш роскошный стол, и услужливые лица официантов, и спины сидящих рядом гостей. Повышаю голос с каждым новым словом:

– Убийцы тишины, гасящие пожар смертельной розни струями красной жидкости из жил!

Официант бежит к нам, думая, что случилось нечто страшное, я смотрю в его глупые голубые глаза, и печаль моя ширится.

– Сергей, ну как ты это скажешь со сцены? Для вот такого зрителя, – указываю я вилкой на официанта.

– Это пусть Герцог думает, как такое сказать, а у меня другая роль, Саня. Как-то скажу. Выкручусь, – смеется он и стучит длинным указательным пальцем по ножке рюмки.

Я отмечаю, как красивы его руки, и продолжаю:

– Говорить со сцены стихами, да еще о любви, когда в зале сидят люди, так глубоко застрявшие в прозе… Герои Шекспира верят, что по переносицам спящих влюбленных разъезжают колесницы фей! Что глаза можно отправить на небо вместо звезд, чтобы они посветили…

– Посверкали, Саша, – поправляет Преображенский, но меня это не смущает.

– Только лицемерие заставляет нас говорить – «ах, шарман». Никакой это давно не шарман… Безнадега…

Я выпиваю еще и понимаю, что охмелел и охамел совершенно. И голос мой крепчает. Он становится сорокаградусным. Набираю воздух для большого, сложносочиненного предложения. По моему размашистому вдоху Сергей и господин Ганель понимают, что я собираюсь выдохнуть что-то очень важное, и смотрят заранее уважительно. И я говорю – медленно и печально: