Закрытие темы - Сергей Носов Страница 13

– Говорю, ты приехал, я рада.

– Да?

– Очень рада.

– Да, Люба, есть идея, надо посоветоваться, это не телефонный разговор, понимаешь?

– Я очень рада, что ты приехал.

– Я, Люба…

Тут их разъединили.

Евдокимов посмотрел на директора, директор – на Евдокимова. Директор был бледен, Евдокимов взволнован. Каждый думал о своём. Они растерянно пожали друг другу руки. Евдокимов вышел.

Веры, Надежды, Любови, Софии день завершился, и вот…

И вот предстояло убить почти целые сутки. Почти целые сутки ждать и томиться, не находить себе места. Думать.

Он думал: а всё-таки хорошо, всё-таки это прекрасно, что жизнь умеет быть непредсказуемой. Как замечательно, думал Евдокимов, пересекая городской парк, как необыкновенно. Обыкновенные качели поскрипывали на ветру, и в этом обыкновенном поскрипывании было что-то такое, что тревожило душу, будто напоминало о чём-то. Под забором в кустах лежал гипсовый спортсмен, свергнутый с пьедестала, – переломившийся в пояснице, он протягивал надтреснутый диск Евдокимову: «Здравствуй, ровесник!» На спортсмена падали листья.

Молоденькая продавщица вздохнула укоризненно и включила погромче радио: «Московское время девятнадцать часов…»

Он проскочил в магазин, когда уже закрывались.

– Ишь, трактор, – сказала уборщица.

Зачем-то схватил Герцена (столичный рефлекс) ^[2], открыл, просмотрел оглавление. «Буддизм в науке», «Дневник»… Он никогда не увлекался Герценом, он не знал, что Герцен писал о буддизме. Подумав немного, Евдокимов достал трёшку.

Он сидел на телеге за пожарной частью, ел кулебяку. Дети играли в прятки. Уже отпятнавшийся мальчик звонко кричал в пустоту: «Топор, топор, сиди, как вор!» – другой, тот, что был вóдой, медленно перемещался между забором и водокачкой, опасливо поглядывая на Евдокимова. Евдокимов сочувствовал ему. «Коза, коза, беги, как гроза!» – закричал отпятнавшийся мальчик.

Стемнело.

Интересно, кто такой Алексей? Какого рожна он потащился с Любой? Почему это «наши» сказал директор? То есть как это их? То есть как это так всё происходит?…

«Официант, дичь!»

И как полжизни назад – смех в зале. Евдокимов ограничился ухмылкой. Он в первом ряду, «с краю» (даром что работает в кинофикации). «А нам всё равно», – пел Никулин. Когда-то они убегали с уроков, чтобы посмотреть по четвёртому разу, – полжизни назад, если не больше… Больше… Господи, время куда так помчалось? Куда?… Евдокимов обернулся, – кто-то за его спиной упорно повторял папановские выражения, вроде: «Усё понял, шеф», «Усегда готов», «Дитям – мороженое, бабе – цветы», – радостное лицо повторяющего озарялось отсветами экрана.

Шёл настоящий ливень. Девицы, выходя из кино, визжали как ненормальные, парни улюлюкали, гоготали, отпускали какие-то шуточки, в общем, царило веселье, – возбуждённые кинозрители, накрывшись кто чем, разбегались в разные стороны, и гремел на полную мощь кассетник.

Евдокимов стоял под навесом. Здесь, на автобусной остановке, светил фонарь. Было холодно Евдокимову. Он не мог понять, почему не взял с собой свитер; зонтик тоже остался в гостинице, на спинке стула, – как-то несолидно всё это… Голоса между тем стихли. Только шумел дождь, да ещё было слышно, как целуются за спиной Евдокимова. До гостиницы одна остановка, но мокнуть ему не хотелось. Он ждал. Автобус не шёл. Те целовались. День натурально кончился. Кончился день. Веры, Надежды, Любови, Софии день завершился дождём. Увальни, что ли, мы все, простофили? Что же ещё-то мы ждём?

Всё прозевали. У моря погоды?

Вот оно что и куда.

Хляби разверзлись. Великие воды.

Воды. Вернее, вода.

Стихотворение вспомнилось так просто, так легко, что Евдокимову показалось на секунду, будто он сам только что сочинил стихотворение. Но сочинил не он, а кто-то другой, напрасно Евдокимов вспоминал кто, потому что, если честно сказать, поэзией он мало интересовался. Он имел хорошую память… Минут через двадцать подошёл автобус.

– А я решила, дела замотали, – сказала Надежда, пропуская в гостиницу.

– Да уж, – сказал Евдокимов.

– Не промок?

– Нет, я старался.

– Надо оформиться.

– Я паспорт забыл.

– Плохо.

Она протянула ключ от пятой комнаты.

– В виде исключения.

Евдокимов сказал:

– Спасибо.

Он не сразу открыл дверь, – в коридоре не было лампочки. Наконец вошёл, включил свет, увидел: на столе букет из кленовых листьев, на стене натюрморт с виноградом, четыре аккуратно заправленные кровати, подушки пирожками – красота! Евдокимов плюхнулся, не раздеваясь, на ближайшую койку, вспомнил про Герцена, хотел почитать под шум дождя, но снова поднялся – было холодно, как снаружи. Он отдёрнул занавеску, – так и есть: одна рама застеклена, а другая – нет.

Евдокимов пошёл искать справедливости.

– Надя, Надя, хозяюшка!

Хозяюшка стояла возле вахтёрской с отвёрткой в руке, вставляла замок в дверь.

– Ну и ну. И за кастеляншу, и за администратора, и за плотника…

– Я за всех.

– Помочь?

– Спасибо. Сама.

На полу лежали шурупы, несколько штук. Евдокимов сказал:

– У меня стекла в комнате нет.

– С утра было.

– То есть одно есть, а другого нет. Рамы, между прочим, двойные.

– И что?

– Как что? Холодно.

– Мы зяблики? – удивилась Надежда.

– А кто-то есть, кто не зяблик? – спросил Евдокимов.

– Могу дать второе одеяло.

– А что, других комнат не существует?

– В других то же самое. Ремонт скоро.

– Может, всё-таки есть… в виде исключения?

То ли насмешливо, то ли с вызовом:

– Нда?

– Что «нда»? Через час октябрь начнётся.

– Не начнётся. (Что уж совсем вне логики.)

Евдокимов задумался.

– Та-ра-кан, – по слогам произнёс Евдокимов.

– Жужелица, – сказала Надежда и внимательно посмотрела на Евдокимова. Закашлялась вдруг. Он вспомнил про медицинские банки.