Ячейка 402 - Татьяна Дагович Страница 13

Ты никогда не вспомнишь обо мне. Стёкла, стёкла и зеркала,

А мне любить тебя навеки велено. Я когда-то тебя ждала,

И день за днём, по воздуху, по капле. Я состарилась и умерла.

Проходит жизнь в дыму серо-зелёном. Только в зеркале и была.

Проходит ночь во сне, в зелёной страсти. Отражением, у стола.

И море по рукам водой солёной.

Ты не узнаешь никогда о моём счастье.

Дальше сон:

Прикольненько. Ты самое ценное, что есть у меня. Я-то думала – я потеряла тебя, хи-хи, не тут-то было. Не потому, что ты такой ценный, а потому, что я к тебе пришла. Ушла из дома и пришла к тебе. Нет, даже не поэтому. Потому что ты меня не принял. Какая стена розовая! Туалет, что ли? Мы встретились в гостях и совершенно случайно переспали. Это не имело значения ни для тебя, ни для меня. Пока я не решила прийти к тебе. Хм. Куда-то иду. Определённо, это туалет, только зачем дополнительные унитазы сбоку? Для детей? Попробую. Да, о детях: детей у меня не будет, потому что, во-первых, мне слишком хочется иметь ребёнка, слишком хотеться не должно, во-вторых, я решила любить тебя, за то, что ты не хочешь спать со мной, потому что только неудовлетворённое желание цветёт, но здесь парадокс – потому что, пока я тебя так люблю, ты всегда будешь мне отказывать, а по-другому не получается создать ребёнка. Вообще очень странный путь для создания человеческих личностей, не находишь? Не получается пописать на этот унитаз. Пересяду на другой. Ишь, сколько народу. В три ряда. Трёхэтажный туалет. Верхние на нижних… Ха-ха-ха.

Начнём сначала: мы встретились в гостях, и, когда все уже были так хороши, что не могли нам помешать, «нас бросило друг к другу». Именно так. Выход? Нет, это проход в столовую. Придётся с полным мочевым пузырём ходить. Там так грязно, в этом туалете, что у меня не получается. Э-ей! Кто свет выключил! Не балуйтесь, здесь кипяток! Нас бросило друг к другу, но не думай, что мне с тобой понравилось. Пр-р-р. Нет, вначале очень даже, мне тебя обалденно хотелось, но, как только ты задвигался, меня как затошнит! Мать моя… Почти как сейчас. Этот коктейль из бренди… бредни… Окно, магазин? Набрать конфет. Какой там оргазм? Какие лучше? Хи-хи, советские какие-то конфеты. Мел с сахаром. Мел очень полезен – чистый кальций. Нейтрализует негативное воздействие сахара на эмаль зубов. А где кассы? Мармелад. Сейчас вырвет.

М-да, о зубах. Меня убедили, что, если два раза в день чистить зубы, не забывать о флоссе, жевать жвачку после каждой еды, раз в полгода ходить к стоматологу – можно стать бессмертной.

А где мои деньги? О флоссе или о фаллосе? Вспомнить быстрей, пока не… Стать бессмертной.

Всё, с тех пор я тебя люблю. Потому что мы тогда не закончили как надо, это всё теперь растягивается на недели, на месяцы, на годы, это так нудно, но иногда забавно – так я люблю тебя.

Деньги?.. деньги?.. деньги?.. Эскалатор. Я спущусь, они меня не заметят. А с Кириллом, кстати, всё было о’кей с удовлетворённостью, но эти одинаковые оргазмы меня так достали, как и он сам с его липкими волосами и заботой о деньгах.

Нет, я не против, деньги – это энергия.

Пирожные. Завесили шёлком. Какие здесь внизу пирожные!!! Деньги?! Сейчас же, я хочу! Без денег! Без энергии! Немедленно! Пирожные тонкие, как цветы. Нежные, как слизистые оболочки. В стеклянной витрине. Хочу это – красное с желе. А где здесь столик? Мне нужно сесть.

Утром я решу, что мысли о тебе – сонный бред, и не буду концентрироваться на них, как на этих засранных унитазах, за которые мне стыдно, что они лично мне снятся. Хи-хи-хи. А всё равно, ты единственная ценность в моей жизни. Сейчас, здесь ты мне необходим, чтобы жить с ней. В сущности, я тебя использую – это одиночество вдвоём с ней стало бы невыносимым, если не думать о мужчине, но с полупамятью о тебе оно прекрасно. Если ты меня слышишь, тебе должно быть мерзко, что я тебя использую… Но я должна тебе как-то мстить, что ли. Фу. Тошнит меня. Жарко как. Это всё рыба, мы её съели, а потом снесли вниз. Старуху эту.

* * *

Из-за того, что отец не разрешал ей водить, пока к правам не приобретёт навык, а дома никого не было, Любовь выехала в центр города на такси, ей нужно было – мелочь – отнести профессору работу по берлинским экспрессионистам. Светофор дал зелёный сигнал, она перешла дорогу и оказалась в толпе, на площади перед вокзалом, где обычно парковался Георгий. Вокзал – красивый, свежевыкрашенный, но чем-то подозрительный, остался за спиной. Свернула на проспект, где каблуки попадали в щели брусчатки. Хотя Люба была среднего роста, она шла будто на уровень выше прохожих, они плавно обтекали её, не приходя в соприкосновение, она ласково опускала взгляд на их макушки.

Задержалась у витрины и, примеряя серое шёлковое платье к своему отражению, поморщилась – откуда-то тянуло рыбой и сыростью. С базара, наверно, на квартал выше. Нет – с вокзала, тянулось от самого вокзала – сообразила вдруг… Как след за ней. Кто-то шёл за ней. Словно только и ждали её догадки, заговорили сдавленным голосом:

– Девочка, красавица, дай денюжек, пожалуйста!

Люба напряглась, увидев рядом со своим отражением отражение маленькой скрюченной тётеньки. Значит, с вокзала. И вонь от неё.

– Дай рубличик, а то у меня деточки, у тебя тоже будут деточки, и Бог их защитит…

Вот оно. Люба покраснела – стыда больше, чем страха. Вот она, эта грязь, о которой предупреждали все, кто заботился о ней. И мама, и Георгий. Её берегли, как сокровище, а она, не подумав ни о себе, ни о них, одна вышла в этот жуткий город, где лапают людей бездомные и гуляют на свободе отморозки. Рухнула со своей высоты, и сверху обрушились выкрики, рёв моторов, случайные прикосновения и выхлопные газы.

Не оборачиваясь: открыла сумочку, достала портмоне, вытащила купюру, протянула, отдёрнула руку. Сделала два неторопливых шага – и быстро застучала каблуками. Она не хотела видеть бродяжку, но за долю секунды изображение отпечаталось на сетчатке – мутные большие глаза, впалые щёки и волосы – светлые, грязные, спутанные, неестественно длинные, свисающие колтунами до самой земли. Пугающие волосы.

Едва Люба вздохнула спокойно, за спиной снова засеменило, в нос ударило мокрой мерзостью, и снова просили денюжку, таким же испитым голосом. Предупреждал ведь отец – никогда не давать деньги нищим – налетят как вороньё, всей бандой, вот налетели…

– Любочка, Любочка, ты девочка милая, пожалуйста, ты скажи Шарванчику, чтобы он к нам пришёл… Ты хорошая девочка, пожалей меня…

Затихли каблуки. Смотреть не решалась. Из текущей мимо толпы оборачивались в беглом любопытстве – злорадно или с сочувствием, кто-то даже прикрикнул на нищенку, прежде чем продолжить ходьбу. Люба осталась стоять, не видя бродяжку, которая осталась стоять рядом с ней. Поразило не то, что её саму назвали по имени. Поразило домашнее имя Георгия – имя, которое ему самому нравилось больше настоящего и которое она не переносила.