У нас в саду жулики - Анатолий Михайлов Страница 12

Кнопка настольной лампы никак не хотела нащупываться, а когда, все еще с закрытыми глазами, я попытался нашарить подушку, но вместо одеяла запутался в расползающихся лохмотьях, точно последним подтверждением, что это уже не сон, – чуть ли не у самого уха кто-то напористо засопел и вдруг неожиданно зарычал, как будто где-нибудь в зоопарке, когда-то, еще в Москве, я что-то подобное уже наблюдал – по-моему, это был ягуар, а может, и леопард – в пронумерованной секции тусклокаменного загона с прибитой к решетке табличкой и миской обглоданных костей в порыве нахлынувшей нежности он положил на свою пятнистую сокамерницу увесистые лапы, и, что-то рыкнув ему в ответ, она его лизнула в усатую морду, и все прилипли к прутьям, а некоторые из взрослых даже усадили своих малышей себе на плечи; и когда я приподнялся на локте, то прямо без всякой скатерти вперемежку с отогнутыми языками консервных банок и каждая со своим стаканом выстроились пустые бутылки; но больше всего удивили окурки: вместо того чтобы просто лежать, они как-то вызывающе торчали, и не по отдельности, а целыми островками, напоминая плантации опят, – иногда так вот продираешься, раздвигая ветки, по хрустящему валежнику и у вывороченного корневища в задумчивом ореоле пня вдруг замечаешь замшелое ожерелье; а может, и не опят, ведь бывают же, говорят, и ложные, но скорее всего самые обыкновенные поганки; а вместо шторы окно было как-то неряшливо занавешено, и через щель между фанерой и рамой с улицы просачивался свет, потом неожиданно пропал – наверно, погасли фонари, и все, что стояло на столе, превратилось в сплошное пятно, сначала густое и темное, но с каждой минутой все отчетливее и прозрачнее, как будто в проявителе, и вот, уже приобретая контуры, пошел на прояснение размазанный по тарелке маринованный помидор… и вдруг я увидел плетеный шнур с зигзагом проехавшей по потолку трещины, каким-то назойливым наваждением мерцала спираль замызганной лампочки, и, точно по команде, все как-то разом зашевелились и потянулись к умывальнику: внизу нажимаешь – и льется в обшарпанный таз, как будто где-нибудь на даче или в пионерском лагере, кто в плавках, а кто в комбинации, но некоторые уже и в подтяжках, и лезут, пихаясь, без очереди, как на большой перемене в буфете, и, с наслаждением пофыркивая и брызгаясь, дурашливо надувают щеки, и на деревянной вертушке крутилось вафельное полотенце с темными отпечатками пальцев; и некоторых даже можно было узнать: из «Галантереи» или из «Подарков для мужчин», и оставалось только накрасить губы и к фирменному халату пришпилить эмблему универмага «Восход», а если из мясного ряда, то напялить заляпанный фартук и отнести рыночному «точиле» уже затупившийся тесак; уперевшись локтями в колени и обхватив ладонями голову, я застыл в позе мыслителя, а на полу под босыми ступнями все наглел и щипался ветер, и один, уже в рубашке и при галстуке, отворил заскрипевшую дверцу и, аккуратно сняв с вешалки мое барахло, похлопал меня по плечу; и не успел я затянуть ремень, как откуда-то снизу кто-то потерся, и я вдруг зафиксировал клочок и возле круглой печати изображающие не совсем понятное слово завитушки, но, сколько я, напрягаясь, ни морщился, так ничего и не разобрал, и там, где только что теребили, теперь послышался шепот, а следом за ним и другой, только теперь уже не снизу, а откуда-то сбоку, даже не шепот, а такой назидательный шепоток: «Ну, Шурка, смотри, доиграешься…» – и почему-то мелькнуло: наверно, чья-нибудь дочь… а когда, наконец, пришел в себя, то был уже аэропорт Анадыря – хрипящий громкоговорителем грязно-серый сарай с помятыми пассажирами и сдвинутым дорожным хламом, и рейс на Пинакуль непонятно на сколько задерживался, и, не находя себе места, я купил билет обратно и уже в Магадане, выскочив из автобуса, тут же рванул в диспансер, и там, выслушав мой взволнованный рассказ, мне вытащили из папки фотографию и потом спросили: «Она?», и я сказал: «Да. Она», и с фотокарточки в завязанной на бантик косынке с корзиной в руке улыбалась известная на все Охотское побережье Шурочка Виноградова; в свои восемнадцать лет она выглядела года на четыре моложе и успела уже заразить тридцать восемь человек, но теперь у нее вынужденный простой, а после окончания инкубационного периода ее под расписку выпустили, и она только бегает в ресторан за водкой, но по пьянке как-то расслабилась и по привычке раздобыла «клиента», но потом взяла себя в руки, и меня, если верить анализу, слава Богу, пронесло: наверно, просто положили отдохнуть и до утра так никто и не востребовал; а справка, что у нее гонорея, уже давно устарела, но Шурочка ее все равно всем показывает и даже как-то гордится: а то еще подумают – сифилис; и, прежде чем снова лететь на Чукотку, пока еще действует в паспорте штамп, надо было опять доставать на билет, и оставалось самое последнее – сдать свое «красное золото», обычно я сдаю четыреста пятьдесят грамм и сразу же бегу в бухгалтерию и получаю свои «кровные» сорок пять рублей, да плюс еще талон на бесплатный обед со сметаной; и, когда после обеда я пришел за справкой, меня вдруг пригласили в кабинет, и я сначала обрадовался, ну, вот, наконец, и дождался, наверно, дадут почетную грамоту и еще нагрудный значок донора-ветерана с изображением красной капли; мне его уже давно обещали; но перед вручением награды каждого кандидата решили проверить на желтуху, а также на венерические заболевания, и на всех претендентов сделали в диспансер запрос, и, неожиданно для медперсонала станции, я почему-то оказался зарегистрированным, и весь мой зафиксированный рассказ теперь был засвечен и здесь, да плюс еще один за другим два прошлогодних триппера; и, вместо рукопожатия, заведующая, уже совсем седая, точно в прицел пулемета, с нескрываемым отвращением стала меня полоскать, чтобы я к ним вообще забыл дорогу, и, будь ее воля, она бы таких, как я, собственноручно кастрировала, а я, опустив голову, молча стоял и слушал, и, когда, вытащив из кармана, придвинул ей на столе уже приготовленные в кассу Аэрофлота девять пятерок, она, так брезгливо поморщившись, чуть не швырнула мне их обратно в морду; а мою кровь потом из пробирок всю вылили, как будто это лак для ногтей или отрава от насекомых, а меня самого, теперь уже навсегда, прямо при мне вычеркнули из учетной карточки.