Русская красавица. Анатомия текста - Ирина Потанина Страница 11

„Да пошли вы все!!!” — кричу в мыслях.

— Спасибо, — говорю вслух.

* * *

Спустя время обнаруживаю себя с рюкзачком далеко за Марининой калиткой, а в рюкзачке — последнюю сигарету, визитку истерички-Лилии и… тетрадные листочки, покрытые Марининым почерком.

Не вернула! Не выложила на стол, когда бабка причитать начала, а нечаянно сунула в свои вещи… Ох ты, а ведь эти листочки, наверное, искать станут. Ладно б остальные, до них и дела нет. Но ведь матери Марининой, наверняка, все бумаги ушедшей дочери дороги и важны…

Возле трассы стоит магазин с надписью «Продукты, Напитки, Сигареты, Ксерокс, Парфюмерия». Ясно. Мне сюда. Благодарно киваю небу, дескать, спасибо, все поняла, действую. В тот же миг подтверждая свое ко мне расположение, из-за туч выглядывает давно уже не посещавшее наши места и души солнышко… Надо же!

Что-то я к этим знакам судьбы стала последнее время впечатлительна. Прям, как Марина незадолго до смерти. Прямо, будто слова старухи сумасшедшей сбываются, честно слово. Уподобляюсь покойнице, перетягивая на себя ее свойства…

Подобная мысль очень развеселила меня. То есть грех, конечно, смеяться над больными духом. Но старуха так складно говорила, так по-ведьмачески… И напугала меня вполне по-настоящему. Кому скажи — испугалась безобидной бабушки, божьего одуванчика! Засмеют ведь. Да и мне самой сейчас весело от таких нелепых своих промахов.

— Сколько копий снять с этой копии?

— Одну. — вроде, по заборам Маринкины записи расклеивать не собираюсь…

Нехорошие предчувствия уже тогда зашевелились в груди, но я глаза отводила, стараясь не прочесть ни словечечка, чтоб не реагировать бурно при посторонних. А реакция — я чувствовала — действительно будет бурною.

Усаживаюсь тут же, под магазином на лавочке. Закуриваю, чтоб заглушить любое волнение. Стараюсь рассматривать эти записи поспокойнее.

Какое там! Во-первых, эти строки — действительно воля покойничья. В том смысле, что это предсмертная записка Бесфамильной. Понятно, почему в доме лежала копия. Оригинал в таких случаях остается пришитым к делу в милиции. Я это не на собственном опыте знаю, а от папеньки…

Начинаются Маринкины записи весьма оригинально: «Господу Богу всемогущему… заявление…прошу уволить меня по собственному желанию…» Сердце захлестывает волна чего-то теплого. Теплого, но боле-е-езненного… Ах, Марина, Марина… Леди, вы не исправимы… И перед смертью играете в литературщину, ищете красивые решения, разите замысловатыми штучками… И как мир теперь без ваших /милых поз/ станет обходиться?

Кроме этого лирического прошения об отставке, на листочках еще три коротенькие записки.

Одна — государственным органам с просьбой не входить в комнату обутыми. Интересно, выполнили?

Точно знаю, что нет, потому как еще в юности сама пострадала от вторжения наряда милиции. Ушла когда-то погулять, а дверь в квартиру нечаянно забыла запереть. Через три дня соседи обеспокоились и милицию вызвали: «Дверь нараспашку, а самой соседки-пигалицы уже неделю, как не видать. Небось, прирезали ее пьяницы и наркоманы, те, что к ней в дом постоянно ходят и никогда не бреются…» По вызову приехал наряд. Квартиру я тогда только начала обживать — ни заначек, ни одежд, ни мебели. Только ковровое покрытие, да корематы на кухне, и как стол, и как стулья, используемые… Жуть! После визита милиции ковер весь был покрыт комками грязи, с кухонного подоконника пропала пачка печенья, а ни в чем не повинные корематы оказались украшены огромными, не отмываемыми следами сапог, совсем не похожих на человеческие. /Но рядом с тобой, коза сущее дитя,/Ты оставила у меня на стене/ След своего ногтя/ Я отнес его в музей/ Мне сказали, что ты динозавр/ Скажи, что это не та-ак/ — крутится в мыслях при воспоминаниях. Но все это я увидела несколько позже, когда смогла попасть в квартиру. Дело в том, что милиция заперла дверь на верхний замок, единственный ключ от которого валялся у меня в комнате. И в результате, я выяснила, что попасть домой могу только через участкового, у которого хранится мой ключ, а попасть к участковому — только «через гастроном». А все из-за глупых соседей, которые вместо того, чтобы тихо прикрыть дверь, вздумали вызвать милицию. Причем соседям милиция понравилась и они потом еще пару раз пытались ее вызвать, нося участковому тухлые заявления, свидетельствующие о проблемах в мозговой деятельности авторов. Наряд милиции ко мне больше не приходил, зато зачастил участковый, доброжелательно интересующийся, действительно ли у меня там наркоманский притон, или соседям просто завидно. С участковым мы довольно быстро сдружились. Не путать со сблизились — в этом смысле у меня табу на работников органов: не терплю тех, от кого потом сложно отделаться. А просто по-дружески участковый мой заходил частенько. Потрепаться, почаевничать, партейку в шашки сыграть или к общему преферансу присоединиться. А чего б не заходить: баба молодая, шабутная, живет одна, против выпивки не возражает, народ веселый к себе водит. Выходил он, как все, под утро, и опять же, не бритый, что побуждало соседей строчить новые заявления, на этот раз уже начальству участкового:

— Понимаю, конечно, что все мы тут /как один, социально опасны/… — взбунтовалась я. — Но еще и ваше начальство я у себя не переживу! Вы участковый или где? Оградите от посягательств злых соседских языков!

— Нет, — пьяненько морщился мой участковый и наетое пузо поглаживал. — Не могу оградить! Нарушу тем природное равновесие. Ежели какие языки вам зло чинят, то это именно потому, что какие-то — делают много приятного. Все вокруг друг друга компенсирует!

Это он, гад, на мою подружку Женечку намекал. Отчего-то в тогдашней моей компании было принято считать нас с Женечкой лесбиянками. А мы с ней, хоть и дебоширили вместе всегда, но друг с дружкой — ни-ни-ни, разве что целовались пару раз по большой пьяни и как-то даже стыдились потом такой дурости. Я раньше вообще старалась не смешивать дружеские отношения и интимные. Спать и там же душу наизнанку выворачивать — дурной тон. Так я считала в юности. С любовниками всегда старалась оставаться загадочной, казаться лучше, чем я есть, интриговать и ходить в победительницах. С теми же, с кем была самой собой — даже не представляла никаких сексуальных сцен. Настоящая, завораживающая эротика всегда чуточку гротескна, витиевата и возвышенна, и потому с людьми, которых знаешь, как облупленных, смешно играть в такие игры. Думаю, даже реши мы тогда с Женечкой делом поддержать всеобщее о нас мнение, даже начни друг другу что-нибудь возбуждающее демонстрировать, ничего не вышло бы, потому что тут же впали бы в ржачку и гневной фразой: «Разве мое тело не вызывает у тебя дикой страсти?» друг друга бы в шутку подкалывали.

Впрочем, все это было раньше. Пока в мою жизнь не ворвался Боренька. Он многое сломал, в том числе и мысли о невозможности дружбы между любовниками… В том числе мысли о возможности безграничной дружбы и полном расположении…

Перебираю все это в памяти, и даже бормочу под нос некоторые предложения вовсе не из-за внезапно настигнувшей ностальгии по своей юности или там по Бореньке. Просто, если отвлечься от себя, то придется читать дальше Маринины записи. А мне нехорошо от них. Марины самой давно уже нет, а буквы прыгают по листу уверено, складываются в слова-словечечки, чего-то требуют, о чем-то просвещают. А еще мерцают и переливаются из-за слез, стеной стоящих в моих глазах.