Естественная история воображаемого. Страна навозников и другие путешествия - Пьер Бетанкур Страница 11

Пошел бедокурить с приятелем, оповещает отец. И продолжает читать.

Мать беспокоится, выходит, зовет, подходит к кормящему растению, видит стул, все понимает. Растение закрыло свою крышку. Неподвижное, словно спит.

Что делать? Мать решается, поднимает сосуд, куда стекает жидкость, которая должна пойти на ужин. Он уже переполнен. Возвращается, ставит его на стол.

Отец ест с аппетитом. Все равно до него скоро дойдет, думает мать. Смотрит, как ест отец. «Ты не голодна?» — говорит он. И вновь берется за газету.

Вживе

Профессор Гримберг из Института судебной медицины в Филандере-на-Делавэре, учеником которого мне выпала честь некогда быть, является, по-моему, первым специалистом с мировой известностью, который преуспел в выращивании травы на коже. У нескольких женщин, послуживших ему подопытными кроликами, закоренелых нудисток, озабоченных тем, как избежать летом пыла докучливых взглядов, было только одно желание: стать как можно ниже травы. Профессор применил совсем простую процедуру, с виду доступную первому встречному, но способную родиться только в доведенном до должной кондиции мозгу, в котором укоренились, если позволите мне сравнение, труды другого ученого, профессора Тимошонкина: он вспрыснул между дермой и эпидермой пациенток три литра дистиллированной воды, обсемененной отборными семенами для засева газонов. И стал ждать.

Любопытно, что сначала зеленый пушок появился в тех зонах, где растительность и без того обильна: под мышками, на лобке, на голове, — постепенно осваивая все новые и новые территории, пока не покрыл целиком все тело. Профессор, желая знать, наделен ли сей газон подобающими основному продукту питания травоядных вкусовыми качествами, попросил своих подопечных улечься в поле по соседству с клиникой, где в загоне паслось несколько баранов. Иссушенное летним зноем поле выпячивало зеленое пятно, словно неожиданный оазис в пустыне. Но это бросалось в глаза только нам, и ожидание уже начинало быть в тягость, как вдруг один из баранов, подняв голову, заметил чужестранку и тут же в сопровождении своих коллег рысцой направился к свежему газону.

Последовавшее удовлетворило наши самые смелые ожидания. До сих пор помню лучезарный взгляд профессора, который в глубоком волнении изо всех сил стиснул мне руки.

В Вампукии

К девятому месяцу вампукиец выделяет из мочек ушей пару шариков размером с жемчужину, именно они позволяют ему удерживать равновесие. С того дня как человечек оказывается способен выделить эти шарики, ему становятся по плечу стоячее положение и ходьба. Одного недостает — и сцепка рушится.

Есть они, заметно меньшего размера, и у вампукиек, которые по неведомым причинам любят носить из них ожерелья.

Вампукийка, обладающая ожерельем из восьмидесяти бусинок, — это говорит о многом, ведь, из-за того что самые крупные принадлежат вампукийцам, они не моргнув и в грош не ставят свои прелести, лишь бы потом под покровом сна их у них увести.

Пробудившийся вампукиец тут же замечает пропажу, он хочет нагнать воровку, спотыкается, нетвердый на ногах, и, сокрушенный, вынужден снова улечься. Кончились для него деловые поездки, отныне его удел — сделки по телефону.

Вампукийка, вернувшись к себе, спешит нанизать новую бусинку, самую красивую, подруги ей позавидуют. Она счастлива.

Небоквиты

К небоквитам раз в жизни снисходит Способность забыть. Долгожданная минута: они оставляют свои семьи, свой дом, свои привычки и уходят.

В их стране остаются только совсем юные или старики, которые ждут. Которые все еще ждут…

Память небоквиток ожесточена.

Дурноцефалы

Большую часть своих дней дурноцефалы проводят, занимаясь любовью. Мужчина, чудовищно хорошо оснащенный от природы, но которому, чтобы прибыть на очередное свидание, приходится подвозить свой член на тачке, занимается помаленьку любовью, ровно сморкается. В чести у них всего одно ремесло, но даже его практикуют подростки: изготовление этих самых тачек. И единственным гением в их породе был — великий, впрочем, философ — изобретатель тачки. Но это усилие его истощило. Он умер, не успев им насладиться.

Многомудрые иноземные этнологи долго ломали голову над тем, как могли передвигаться дурноцефалы до изобретения тачки. Я с полным на то основанием полагаю, что они вообще не передвигались.

Дурноцефалка очень подвижна, и поскольку распределение полов изначально обеспечивало ей преимущество десять к одному, ей приходилось полагаться только на свои ноги, чтобы заработать себе на жизнь и выбиться на свободное место.

Сегодня все идет совсем по-другому. Прекрасный пол все еще воспроизводится, но весьма скупо. Зиготу в матке так тянет к мужественности, что сопротивляться ей практически нет возможности. Теперь уже мужчине приходится передвигаться, выклянчивая наслаждение, из дома в дом. И дурноцефалы с тоской предвидят день, когда останутся наедине с собой. Все же есть надежда, что широкое движение солидарности, развернутое посланцами дурноцефалов во всех странах мира, привлечет к их печальной судьбе внимание подсобниц прекрасного пола, каковые, должен сообщить, уже начинают пересекать границы их страны специальными эшелонами.

Норцы

Норец-самец оплодотворяет сам себя. Самка служит ему нянечкой и присматривает за домом. Когда норец занимается с ней любовью, это не приводит ни к каким последствиям, просто забавы ради, чтобы развлечься, чтобы подыграть джазовой пластинке.

Женщина у норцев наслаждается полной свободой. Никаких периодических неудобств. У планеты, где живут норцы, две луны, и они, тягаясь своим притяжением, похоже, аннулировали вечное возвращение месячного цикла.

Напротив, чувствительная к этому двулунному притяжению женщина целую неделю в каждом месяце витает сантиметрах в пятидесяти над землей. Тяжеловесные мужчины с восхищением следуют за ними взглядом. Этим и объясняется то очарование, которое они испытывают перед лицом относительной (лицо у них напоминает задницу) красоты своих норок.

Щипцовые бастардиты

Щипцовый бастардит падает, постоянно падает. Он может упасть пять, а то и шесть тысяч раз в жизни. По счастью, это весьма сомнительное качество проявляется лишь годам к двадцати. Каждое падение вызывает внутреннее сотрясение, которое неприметно ослабляет падшего. Он сокращается, уминается на какой-то пустяк, но этот пустяк, складываясь с тысячью, с шестью тысячами других, приводит к тому, что он заканчивает свои дни в состоянии более бесспорной ничтожности, нежели то, коим было отмечено его зачатие. Бастардит в возрасте ста двадцати лет может поспорить по размерам с муравьем, в сто пятьдесят его не углядеть недовооруженным глазом. Выбивая ковер, можно его, о том не догадываясь, просто-напросто вдохнуть.

Все труды бастардита, который, по неведомой претензии приняв некогда вертикальное положение, хочет в нем и остаться, сводятся, стало быть, к тому, чтобы не падать. Их врачи, их физики, их жрецы исследовали тысячу процедур, замедляющих процесс падения. Например, отказаться от ходьбы, либо сиднем сидя на одном месте, либо передвигаясь только на носилках. И бастардит, войдя в возраст, созывал крепко стоящих на ногах подростков, каковые, казалось бы, обеспечивают максимум гарантии. С уверенностью карабкался в свой портшез. В один прекрасный день носильщики теряли вдруг равновесие. Их приходилось без конца заменять. Посему изобрели автоносные машины, которые при эксплуатации проявили свой губительный характер: врезаясь друг в друга, прессовали бастардита всмятку. Медики придумывали снадобья, чтобы падать не так часто. И лучшее из них — бастардит не падал целый месяц, — показалось, сулит излечение. Пригласил друзей, напоил их зельем. Мало-помалу распространилось что-то вроде апостольской веры: все те, кто испил общего снадобья, причастившись одной и той же веры, уверовали, что наконец-то защищены от падения. Они больше не упадут, не преуменьшатся, наконец-то их уделом стала вечная жизнь. Увы! Шесть тысяч раз увы!