Исчезновение Эсме Леннокс - Мэгги О'Фаррелл

Начнем, пожалуй, с бала. У дальней стены две девушки. Одна сидит на стуле, открывая и захлопывая бальную книжку руками в перчатках. Другая стоит рядом и смотрит на танцоров: пары кружатся, каблуки отстукивают ритм, как барабаны, юбки закручиваются водоворотами, пол подпрыгивает. Последний час уходящего года, за окнами – ночная тьма. Та, что сидит, в светлом, другая – в алом платье, будто с чужого плеча. Перчатки она потеряла. Так все начинается.

Или нет. Возможно, все начинается раньше, до бала, прежде, чем надеты лучшие наряды, пока свечи не зажжены, а пол не посыпан песком, прежде, чем настал год, чей уход они празднуют. Кто знает? Все равно все кончится зарешеченным окном с маленькими, в два пальца шириной квадратиками между металлическими перекладинами.

И если Эсме глядит, не мигая, вдаль, с ее зрением что-то творится: решетка размывается, а то и вовсе исчезает. Тогда Эсме всматривается в истинное состояние вещей, остаются только она, деревья и дорога. И ничего между ними.

В самом низу краска с металлических перекладин облетела, и заметны старые разноцветные слои, как кольца срубленного дерева.

У нее за спиной женщина готовит чай для покойного мужа. Он умер? Или сбежал? Эсме не помнит. Другая женщина ищет воду, чтобы полить цветы, которые давным-давно завяли в приморском городишке неподалеку. Самые простые привычки держатся дольше всего: постирать, помыть, почистить, приготовить еду. Все великое и значительное уходит, остается лишь простое – нити, сшивающие лоскуты человеческой жизни. Девушка громко требует сигарет. Ее уже дважды предупреждали, и скоро, судя по всему, не миновать ей третьего предупреждения. А Эсме раздумывает: когда же все началось? Там, на балу, или еще раньше, в Индии?

Она ни с кем не разговаривает. Надо сосредоточиться, не пачкать мысли произнесенными вслух словами. В голове вращается калейдоскоп, и она не хочет, чтобы кто-то заметил, когда картинка сложится как надо.

Фшш, фшш. Стоп.

Значит, в Индии. В саду. Ей года четыре, она стоит на верхней ступеньке лестницы, на заднем крыльце.

Покачиваются ветки мимозы, кивая головами, осыпая лужайку желтой пылью. Если пройти по поляне, на траве останется след. Она чего-то хочет. Но не знает чего. Как будто чешется, а почесать – не дотянешься. Пить? Позвать няню? Ломтик манго? Потирая комариный укус на руке, она касается голой ступней желтой пыли. Где-то рядом сестра прыгает через скакалку, слышно, как шлепают по земле ее ноги и посвистывает в воздухе веревка. Хлоп – вжик – хлоп – вжик – хлоп – вжик.

Эсме склоняет голову набок и прислушивается: щебечет птица – фрр-чив-чив-фрр, мотыга с глухим стуком врезается в грядку – бум, бум. И звучит мамин голос. Слов не разобрать, но голос точно мамин.

Эсме спрыгивает со ступеньки и бегом огибает бунгало. У пруда с цветущими лилиями мама склонилась над столом и разливает чай. Отец покачивается в гамаке. Края их белых одежд слабо колышутся в душном мареве. Эсме прищуривается и смотрит сквозь ресницы, пока родители не превращаются в неясные формы: мать кажется треугольником, а отец – прямой линией.

Считая про себя, девочка идет по лужайке и на каждом десятом шагу подпрыгивает.

– Ох, – поворачивается к ней мать. – Ты не спишь?

– Я проснулась.

Эсме стоит на одной ножке, как птицы, которые слетаются к пруду поздно вечером.

– Где твоя няня? Где Джамила?

– Не знаю. Можно мне чаю?

Мать медлит с ответом, расправляя на коленях салфетку.

– Милая, лучше…

– Дай ей, раз просит, – говорит отец, не открывая глаз.

Мать наливает чай в блюдце и протягивает Эсме. Поднырнув под руку матери, девочка забирается к ней на колени. Кружева царапают детскую кожу, из-под белого хлопка пышет жаром тело.

– Ты треугольник, а папа – черта.

Мать вздрагивает:

– Прости, что ты сказала?

– Ты треугольник, а…

– Мм. – Мать крепко сжимает локти Эсме и опускает дочь на траву. – Сегодня слишком жарко, чтобы обниматься. Ступай поищи Китти. Что она делает?

– Прыгает через скакалку.

– Попрыгай с ней.

– Нет. – Эсме окунает палец в сладкую глазурь на булочке. – Она такая…

– Эсме! – Мать отводит детскую руку от стола. – Леди ничего не берет, пока ей не предложат.

– Я просто хотела попробовать.

Мать откидывается на спинку кресла и закрывает глаза.

Неужели уснула? На шее у матери бьется тонкая жилка, а глаза под закрытыми веками двигаются. На верхней губе выступают крошечные, не больше булавочных головок, капельки пота. На ногах матери, там, где заканчиваются ремешки сандалий и начинается кожа, алеют узкие полосы. Живот ее вспучился, раздулся – в нем живет еще один ребенок. Эсме клала руку на круглый живот матери и чувствовала, как малыш шевелится. Бьется, будто попавшая в сети рыбка. Джамила говорит, что этот – везунчик, он выживет.

Эсме смотрит в небо, на мошек, кружащихся над лилиями в пруду, на одежду отца, пробивающуюся сквозь ячейки гамака. Неподалеку все еще слышится свист скакалки, уханье мотыги – интересно, это та же самая или уже другая? Тоненько пищит подлетающий комар. Эсме поворачивает голову, но его уже нет, он слева, за спиной, пищит все громче, тоненькие ножки запутываются в ее волосах.