Красная мадонна - Фернандо Аррабаль

Тебе — бежать на солнце.

I

Дрожа всем телом, пишу я тебе эти строки. С какой скрупулезной точностью я рассказала полицейским и судьям, ничего не смягчая и не приукрашивая, о том, как мне пришлось пожертвовать тобой. С тех пор я живу наедине со своим горем и столько выстрадала, что нет такой боли, которая ни истерзала бы мое сердце, и нет такой муки, которую бы я ни претерпела. Сколько невзгод обрушилось на меня!

Как я боялась, что на суде меня объявят сумасшедшей! Мой адвокат хотел на этом гнусном поклепе построить защиту. Какой низостью было бы прикрыться фиговым листком, чтобы сократить срок наказания! Мне ненавистны сказки и небылицы, ведь я никогда не унижалась до лжи. Между тем защитник мой имел дерзость утверждать в своей речи, что лишь в помрачении рассудка и не иначе можно было убить собственную дочь. Не мешкая, восстановила я истину перед судом, обдуманно, твердо и настойчиво. Как важно мне было пролить свет на побудительные мотивы моей жертвы при всех, при всем народе! Для меня это был больше, чем вопрос жизни.

Я зачала тебя одна, без посторонней помощи, кроме лишь той, которая была необходима, чтобы ты завязалась в моем чреве. И одна же, прилагая все свои силы, я направляла тебя, чтобы ты опередила всех на пути познания жизни и истины. Недаром весь свет расточал тебе хвалы, называя в раннем детстве вундеркиндом, несколько лет спустя — незаурядно талантливым подростком и, наконец, что было чистой правдой, — сверхъестественным феноменом. Невдомек им было, что это еще не все, ибо впереди тебя ожидало великое будущее. Но когда утренняя звезда уже готова была взойти для тебя, ты предпочла ринуться в гибельную бездну.

Тебя больше нет со мной, и некому принести благую весть. Нет пророка в своем отечестве. Я пишу тебе теперь, когда ты так далеко от этого мира. Твоя земная оболочка рассеялась, исчезла. Жива и неугасима лишь память о тебе. Шестнадцать безоблачных лет (с MCMXIX по MCMXXXV) мы с тобой следовали законам Природы, живя в простоте и благости. Как мы были счастливы!

II

IV января MCMXVIII, ровно за год до твоего рождения, день в день, мне было озарение; нежданный луч света ослепил меня, рассеяв тьму моего невежества, и ознаменовал конец первого этапа моей жизни. Я читала в библиотеке отца, столь мною любимого, как вдруг вспыхнула во мраке небытия эта искра прозрения. За короткое время — ведь мне было всего девятнадцать лет — я успела состариться. Но в этой внезапной вспышке старуха, которую я, как тяжкое бремя, носила в себе, сгорела, и я воскресла для новой жизни. Соблазны, иллюзии, заблуждения, все мои имена и фамилии рассыпались в прах. Словно птица Феникс, возродилась я из пепла той, которую знала ты: предрасположенной к счастью и, главное, полной благости. Моя жизнь начиналась так стремительно!

Я вынесла из детства строгие правила, которые вдолбили в меня родители и нанятые ими учителя. Таким испытанным способом во мне искоренили бунтарское начало и подготовили к незамысловатой роли жены. В колледже меня научили шитью и повиновению, я овладела искусством печь шоколадные торты и рисовать углем, пополнила свои знания азов арифметики и истории, приобщилась к вышиванию и народным танцам. Никогда я не уклонялась от соблюдения закона. Как же осмелилась восстать против него ты — в то время всего лишь большое дитя?

С восьми лет я играла на пианино, в девять знала наизусть правила воспитания маркиза де Фламеля, а в десять умела писать каллиграфическим почерком по-английски, могла составить письмо префекту и присесть в реверансе перед королевой.

Я была младшей дочерью умного, благородного, отзывчивого, честного и доброго человека. Я никогда не рассказывала тебе о нем, а между тем я была его любимицей. Перед самым моим двадцатилетием я обнаружила в библиотеке запретные книги, которые преобразили меня. На первых же страницах первого трактата восхищение мое приблизилось к экстазу. Я чувствовала, что не в силах буду устоять перед дурманом этих чар, перед безграничным великолепием творения, более сверхъестественного, нежели земного.

III

Надежда поселилась во мне, но я сама засушила на корню мои мечты, поделившись лелеемым замыслом с любимым отцом. Я поведала ему, завладев его вниманием, что хочу стать матерью совершенного создания, блистательного и неповторимого, существа, которое природа одарила бы всеми своими щедротами, и что этого сына или, еще лучше, дочь я с рождения начну готовить к великому свершению. Это будет явленное чудо!

Но мой отец повел себя как человек слабый разумом и разочарованный сердцем. Он, имеющий глаза, не видел и даже не представлял себе, в чем состояли суть и соль моего плана. Удрученный моей дерзкой мечтой, он задумал вразумить меня самым нелепым образом: выдать замуж.

С какой яростью я всегда восставала против лжи! Я не могла допустить, чтобы мой замысел задушили путы брака. С первой минуты я приняла решение идти к цели самым прямым путем.

Отец понял меня столь превратно, что больное его воображение заплутало в непроходимых дебрях нечистых помыслов. Какой это был печальный сюрприз! Порок, этот бич человечества, всегда внушал мне отвращение и бесконечную ненависть! Как я сожалела, что не владею языком еще более точным и внятным, чтобы донести до отца сущность замысла, который я намеревалась воплотить в жизнь, произведя на свет человеческое существо!

Я всегда думала головой, а не утробой, как многие мужчины и женщины. Я не собиралась добавлять новое звено к цепи невежества, состоящей из глупых рабов и неразумных хозяев. Поэтому мне хотелось стать матерью, а не просто самкой.

Как негодовал столь любимый мною отец, когда я сказала ему, что готова расстаться с девственностью! Он не понимал, при всей его доброте, несравненной гармонии, доступной тому, кто, подобно мне, пребывает в ладу с собственной совестью.

Мой замысел вселил в меня такую радость, день и ночь я жила, преисполненная веры. Я знала, что ты родишься на свет, дабы прожить самую необыкновенную жизнь в отмеренный тебе срок.

Как пылко я уже тогда любила тебя!

IV

Отец, столь мною любимый, говорил, что чтение иссушило мой мозг: время, которое я проводила за книгами, будто бы не приносило мне ни удовольствия, ни пользы, а было, по его мнению, впустую потерянным. Говорил он со мной ласково и осторожно, как с больной. Он обволакивал меня своими наставлениями, а потом гнал из библиотеки, повторяя, что я — всего лишь юная девушка, едва вылупившаяся из кокона, и что эти книги, внушающие чушь и небылицы, которые я читаю так жадно и так беспорядочно, смущают мой ум вредным вздором.

«Ты стала такой странной!»

Задолго до твоего рождения у меня появилось предчувствие, что ты будешь девочкой. Я ощущала в себе душевный подъем и ликование, и это было удивительно! Я чувствовала, я знала, что ты станешь всем тем, чем не могла стать я.

Отец настоял, чтобы я познакомилась с молодым человеком двадцати трех лет по имени Никола Тревизан; он слыл серьезным юношей, так как рассчитывал, только что получив диплом врача, на хорошую практику. Он написал мне три письма, скорее сентиментальных, нежели любовных, густо пересыпанных известными стихами.