Хижина в лесу - Роберт Динсдейл

* * *

Машина остановилась, и мальчик наконец вышел из оцепенения. Первым, что он увидел, было лицо матери. Она повернула зеркало так, чтобы в нем отражался не свет фар мчавшихся за ними автомобилей (он бросал блики на мутное заднее стекло их машины), а ее собственные черты. Мама высокая и красивая, у нее пшеничного цвета волосы и голубые, как у сына, глаза. В небольшом зеркале мама внимательно разглядывала темные круги под глазами, водила по ним кончиком сломанного ногтя и даже чуть оттянула кожу, словно желая получше все рассмотреть.

Мальчик пошевелился, давая знать, что уже не спит. Мимо проносились невидимые машины.

— Мы уже приехали, мама?

Женщина оглянулась. Ремнем безопасности она не пристегнулась. Впрочем, в больнице говорили, что маме вообще не стоит садиться за руль. Тогда, пристегивая сына, она сказала, что это будет их секретом.

— Пойдем, сынок. Если дедушка не изменился, на плите тебя ждет теплое молоко.

Мать вышла первой. Изнутри мальчик видел ее неясный силуэт, огибавший автомобиль. Она помогла сыну выбраться наружу. Снега не было, хотя мама говорила, что за городом уж точно сейчас снегопад, а у них тут — тающая пороша, которую все называют слякотью. Впрочем, ледяные пальцы холода сразу же вцепились в мальчика. Мама наклонилась, поправляя на нем шарф.

Они направились во двор многоэтажки. С одной стороны он примыкал к дороге, по которой мчались автомобили, с трех других двор окружали сплошные кирпичные стены. На женщину и мальчика тут же уставились любопытные взгляды. Людей скрывала тьма, лишь свет проезжающих автомобилей грязновато-оранжевыми и красными огоньками отражался в их глазах.

Дом, в котором жил дедушка, возвышался над ними подобно замку. Мама говорила, что мальчик уже бывал здесь прежде, но он этого не помнил. Возможно, он был тогда слишком мал или вообще еще не появился на свет. Они пересекли двор и, нырнув в кирпичную арку, поднялись по бетонным ступеням на крыльцо. Переходя с этажа на этаж, они преодолевали длинные пролеты лестницы, и, выглядывая из окна, мальчик видел, как их машина становится все меньше и меньше. Этот подъем напоминал восхождение на гору.

Наконец они остановились.

— Сюда, — сказала мать, и что-то в ее голосе заставило мальчика прижаться к ней.

Они были перед неприметной коричневой дверью. На потертом половичке перед ней стояла пара сверкающих черных сапог. Пока мальчик разглядывал немые свидетельства обветшания, мать постучала в дверь. Прошло немало времени, прежде чем им отворили.

— Вика… — послышался низкий надтреснутый голос.

Взгляд мальчика оторвался от сапог, скользнул мимо матери, дверного косяка с петлями и остановился на сутулой фигуре деда. Старик был весь какой-то сгорбленный и сморщенный. Впрочем, ростом он превосходил не только мальчика, но и маму. На голове его почти не осталось волос, только сзади свисали седые пряди. Все лицо его состояло из крупных, казавшихся не к месту черт. Нос был большим, бугорчатым, пронизанным паутиной капилляров. Голубые глаза сверкали в глубоких глазницах. На деде был домашний фланелевый халат темно-красного цвета, стянутый на поясе черным кожаным ремнем. Он уставился на дочь, а потом уже перевел взгляд на внука. Мальчик теснее прижался к ноге матери, но взгляд старика опустился ниже и остановился на стоявших на половичке сапогах.

— Мои сапоги дошили, — сказал он. — Захвати их, внучок. — Развернувшись, дед шаркающей походкой направился вглубь квартиры. — Вика, нам надо…

— Мы обо всем поговорим, папа.

Мама последовала за ним. Мальчик взял сапоги и тоже вошел.

Квартирка оказалась маленькой. Из небольшой прихожей можно было попасть прямиком в кухню. Мама и дед были уже там. Звякнула кастрюля — это ее поставили на плиту. Мальчик вел себя тихо, с любопытством разглядывая развешанные по стенам фотографии в рамках. Людей, изображенных на них, он не знал. Женщина и мужчина… Маленькая девочка… Ряды одетых в военную форму людей в сапогах — точно таких, как те, что он сейчас держит в руках… Оторвавшись от зернистых, размытых снимков, мальчик уставился на искаженные тенями фигуры мамы и деда, снующие по кухоньке.

— Нет, — под звон посуды заявил старик. — Я не собираюсь это слушать, Вика. Ты сглупила, приехав сюда. Не расклеивайся. Это слабость. Я не воспитывал тебя по-настоящему, просто позволял тебе расти…

— Это не слабость, папа, у меня рак.

Когда прозвучало это страшное слово, мальчик сделал шаг в кухню. Совсем маленькая кухонька, основное место в которой занимала плита. У стены стол с изрезанной столешницей. Немытая посуда в простой металлической раковине.

Рука деда дрожала, когда он брал кастрюльку. Потерянный взгляд остановился на внуке.

— Я подогрел тебе молока.

Но мама, обняв мальчика за плечи, потянула его в прихожую.

— Идем, я покажу твою новую комнату.

За поворотом крошечного коридора мальчик увидел двери, ведущие в две спальни, а заканчивался он третьей комнаткой с газовым камином, у которого стояло кресло-качалка. Мама подвела мальчика к двери второй спальни — мимо фотографий из прошлого, о котором у ее сына не могло быть никаких воспоминаний. Комната эта оказалась почти пустой. Единственной мебелью была кровать. На подоконнике стояла игрушка — деревянная лошадка-каталка с облупившейся краской. Они переступили порог. Мать потянулась к выключателю, но лампочки в патроне не оказалось. Она мягко увлекла сына за собой и, сбросив с плеча спортивную сумку, вытащила оттуда простенькое постельное белье.

— Как тебе нравится комната?

— Не похоже на наш дом.

— Я здесь выросла. Это мой дом. Я спала когда-то на этой кровати.

Мама подошла к кровати. Мальчику показалось, что над ним пошутили: мама — такая большая, а кровать — такая маленькая.

— Смотри, мама!

Женщина подняла голову с подушки, на которую только что прилегла. Мальчик указывал пальцем на наволочку, где осталась прядь ее волос.

— Мама… — прошептал он.

В два шага преодолев расстояние от кровати до окна, женщина взяла с подоконника деревянную лошадку и поманила сына к себе. Мальчик, косясь на волосы на подушке, с неохотой подчинился.

— Это моя лошадка-качалка, — сказала мама.

Мальчик взял игрушку в руки. Хвост у лошади был из настоящего конского волоса, состриженного, как вообразил мальчик, с гривы дикой лесной кобылицы. Когда-то лошадка была белоснежной. Теперь краска местами облупилась, а та, что осталась, приобрела сероватый оттенок. Прежде золотистого цвета повод стал грязновато-коричневым. Из-за трещинки над левым глазом лошадка смотрела на мир с выражением неизъяснимой тоски. В то же время красный цвет приоткрытого рта придавал ей почти зловещий вид. Казалось, посреди глухой ночи игрушка может ожить и поживиться мясом того, кто осмелится заночевать в ее комнате.