Черная Cкала - Аманда Смит

Я знала о своих родителях только то, что мне рассказывали. Я никогда не видела их фотографий — потому что не было никаких фотографий. Но тетя Тасси говорила, что моя мама была красивой, а когда я спрашивала, насколько красивой, она показывала на торчащий из куста розовый цветок гибискуса и говорила: «Вот такой». А какая у нее была прическа? Она затягивала волосы в узел и оборачивала голову платком, рассказала мне тетя Тасси одним прохладным полднем, когда мы шли в деревню Черная Скала за маниокой. А какого она была роста? И какого именно цвета у нее были глаза? Тетя Тасси сказала, черные, но были ли они цвета черного дерева или черные, как те африканские пчелы-убийцы, которые однажды вылетели из сгнившего ствола сейбы? Или черные, как смола, которую добывают на Тринидаде? И потом, были они круглые или удлиненные, большие или маленькие? А как вели себя люди, когда ее видели? Оборачивались ей вслед или проходили мимо?

Обычно, когда я начинала задавать такие вопросы, тетя как ни в чем не бывало продолжала заниматься своими делами, будто я ничего и не говорила. Но это не мешало мне без конца расспрашивать о моей матери, думать о ней и представлять, какой она была. Я знала, что она работала в парикмахерской «Мона» в Баколете [1]и в ней же встретилась с моим отцом. Отец был на островах проездом, возвращаясь домой, в Англию, с золотых приисков в Британской Гайане. Я была уверена, что не часто ей приходилось стричь такие волосы, как у него. Да и как иначе, говорила я тете Тасси, ведь он был белым.

Каждый раз, когда я замечала, что это очень романтичный способ знакомства, тетя говорила, что я не должна забивать себе голову романтикой. Обычно это случалось, когда нас мог слышать Роман Бартоломью, ее муж.

Тетя Тасси рассказывала, что моя мама умерла после долгих и тяжелых родов. Успела ли она меня увидеть, спрашивала я, когда мне было лет пять, — мысль, что мать никогда меня не видела, была непереносима. Да, отвечала тетя Тасси, перед самой смертью она увидела твое крошечное личико и заплакала и засмеялась одновременно, потому что впервые в жизни была счастлива. Потом тетя начинала качать головой, как будто воспоминания о моей матери ее расстраивали, и мне становилось стыдно. Я лежала на мамином животе, покрытая ее липкими соками, в тот момент, когда она испустила дух. Мы находились в комнате без окон, было ужасно жарко, поэтому маму перенесли в другую комнату, с окном, и настежь открыли его, чтобы ее душа могла выпорхнуть наружу и улететь на небо. Стояла ночь, и кто-то во дворе зажег факел, чтобы помочь маминой душе найти правильный путь.

Тетя Тасси написала моему отцу в Англию, в Саутгемптон, но он не ответил, и маму похоронили на кладбище Сент-Джордж и поставили маленький деревянный крест, потому что на каменный денег не было. Когда я спросила тетю, неужели это я убила мою маму, она ответила, что, конечно же, нет, и как только я могла такое подумать. Когда одна душа прилетает, другая улетает. Просто мне не повезло.

Так случилось, что у тети Тасси была открытка с видом Саутгемптона, которую ей прислал отец Кармайкл. Это была фотография порта, где множество людей махали, по-видимому, пассажирам корабля — их нельзя было рассмотреть, виден был только нос большого судна. «Саутгемптон» было написано на борту крупными белыми буквами. Иногда я снимала открытку с комода тети Тасси, где она стояла рядом с заколкой для волос, и вглядывалась в лица машущих англичан, гадая, может ли мой отец быть одним из них или хотя бы таким же, как они.

Все говорили, как же мне повезло, что у меня есть тетя Тасси. Мои двоюродные сестры, Вера и Вайолет, были на три года младше меня. Они одинаково выглядели, одинаково разговаривали и одинаково смеялись. Тетя Тасси часто повторяла, какие они красавицы, но я так не считала. Кожа, да: кожа у них была темная, сияющая и гладкая, как спелый баклажан. Но их одинаковые лица были совершенно заурядными, и фигуры, прямые и тонкие, напоминали неумело нарисованных палочками человечков.

Как и у меня, отца у них не было. Не успели Вера и Вайолет родиться, как их отец сбежал с какой-то девкой с Барбадоса, и больше ничего о нем не слышали. Я тогда была еще совсем маленькой, поэтому почти ничего не помню. Помню только, что тетя Тасси часто была такой грустной, что даже не выходила из дому.

Потом однажды днем она отправилась в сторону залива Бакуу и по дороге встретила Романа Бартоломью, невысокого, костлявого мужичонку, которого в деревне прозвали «Аллах», потому что он мнил себя не меньше, чем богом. Он сказал: «Здравствуй, Тасси Д’Обади», и снял шляпу. Тетя вежливо кивнула в ответ. Она слыхала про Романа Бартоломью, но никогда раньше с ним не говорила. «Как ты смотришь на то, чтобы сходить сегодня вечером на танцы в Карнби?» Да, сказала она, почему бы и нет. Мне сегодня как раз нечем заняться. И все, дело сделано, вот они уже и пара, и Роман получил место в скобяной лавке Кэмпбелла, прямо здесь, в Черной Скале.

По пути в отель «Робинзон Крузо», где она работала горничной, тетя Тасси каждый день проходила мимо синего деревянного здания и вглядывалась в темные окна, высматривая Романа. Иногда он махал ей, а иногда выходил наружу, на яркий слепящий свет (когда солнце высоко стоит над островом, оно светит ослепительно ярко). И он мог сказать: «Тасси, у тебя что-нибудь есть?» А она отвечала, да, я принесла тебе сок. Или манго, или сладкий кекс, или что-нибудь другое, что было у нее с собой. А иногда она могла сказать, нет, ничего, чего бы у тебя уже не было, повернуться и пойти своей дорогой. Порой Роман просил у нее денег. «Тасси, не найдется ли у тебя немного мелочи?» И она рылась в кармане своего синего в белую клетку фартука, выуживала монету и отдавала ему. Мне ужасно не нравилось, как Роман смотрит на меня — исподтишка, краешком своих узких, похожих на щелочки, глаз — и я обычно пряталась за старой водоразборной колонкой. «Селия такая пугливая! Ну прямо как маленькая птичка», — говорил он, протягивал ко мне руку и посвистывал, как будто я и вправду была птичкой.