Поцелуй Арлекина - Олег Постнов

…Что-нибудь одно: или Петербург – случайное и эфемерное порождение эпохи, гриб, который в одну ночь вырос и в один день высох; или он имеет необъятно великое значение для России.

Я ехал железной дорогой в Петербург. Поезд, хотя и скорый, плелся едва-едва, суля затянуть на много часов и без того долгое путешествие. Ночью он нагонял – и болтанка мешала спать. Наконец степи, а за ними Урал остались позади. Казань, аванпост русской Европы, встретила нас под утро шумным вокзалом и руганью диспетчеров в мегафон. Рассвело к восьми, день был серый. Теперь поезд медлил на полустанках, пропуская встречные товарные составы. За окном были рощи, и древние русские городки приводили на ум летопись своими названиями. Было скучно. Выйдя на перрон, досужий путник мог наблюдать верх колокольни, саврасовских грачей, обходчиков у колес с ксилофонными молотками, робких баб, выносивших к вагону ведро картошки, соленые огурцы или бледные прошлогодние яблоки. Здесь весна больше, чем за Уралом, давала себя знать.

Поезд был почти пуст – по сезону. В Барабинске в мое купе сел лишь один пассажир. До Урала он спал, но на второй день разговорился.

Мне страх как хотелось вытянуть из него какую-нибудь историю: вид его располагал к этому. К тому же у пишущих есть особое чутье. Звали его Сергей Степанович ***. Как я вскоре узнал, было ему за семьдесят, но он не выглядел стариком. Я давно заметил, что кудрявые люди, если только не лысеют в юности, после долго выглядят бодро. Это, впрочем, лишь мое наблюдение, никто не обязан этому верить. Я сказал ему, что Лесков – или, может быть, Писемский – видел в железных дорогах звезду «полынь» для русской литературы: она-де «отравила источники». Прежде, бывало, едешь-едешь, чего только не насмотришься, разнообразие. Тут и ямщик-подлец, и шельма-дворник на постоялых, и злюка «куфарка» в ответ на иеремиаду так обличит вдесятеро, что впечатления в тебе кипят, потом встанут густо, горой, как каша. А теперь все иначе: человек ездит много, но безопасно. Разве что «стюард» обсчитает, так он тем живет… Сосед усмехнулся. Сказал, что читал в детстве Писемского и Лескова. У его отца была библиотека, еще с прежних лет. Однажды осенью, на охоте, они с отцом попали в туман. Был сырой холод, близость болот, он к утру продрог совершенно. Пока добрались до дому, простыл и слег на год: врачи вовсе запретили ходить. Тогда-то и стал читать все подряд, что под руку попадалось: отец с этой целью даже соорудил ему особый пюпитр в кровать. Разговор стал клеиться. Как раз и «стюард» (проводник) принес чай.

Этот малый, продувной бестия и явный подлец, тоже давно занимал меня. Пожилой, но подвижный, похожий чем-то на батьку Махно, с скулистым личиком и глазами бандита, он сновал словно взапуски по вагону весь день, пока был трезв, стучал кирзовыми сапогами, в которые заправлял стертые до блеска штаны, и пускал дым из кургузых окурков, не покидавших его рот. Накануне вечером – он уже хлебнул куражу, – анемичный сосед из второго купе просил у него воды. Я слышал их разговор.

– Ситро в буфете взять не можешь? – хрипел грозно Махно.

Тот объяснил, что не может: болен.

– Чем болен?

– Печень болит.

– Печень? Гм. А больше у тебя ничего не болит?

– Нет.

– Так одной печенью и живешь? Хреново.

Махно налил ему холодный чай и сплюнул окурок на пол. По его милости весь вагон был усыпан окурками и вонял табаком. Однако ж – странное дело – вид моего попутчика сильно действовал на бандита. Он вдруг становился тих, вежлив, никогда не пускал дым к нам в купе и исправно носил чай. Я спросил Сергея Степановича, отчего это.

– Кто их разберет, – сказал тот уклончиво. – Мой отец служил по железной дороге. И я также, всю жизнь. Может быть, откуда-нибудь он меня помнит… Да я теперь в отставке, – прибавил поспешно он.