Предательство - Карин Альвтеген

Микке—

за то, что ты, благодаря твоей любви и мудрости, добился всего того, что стоило таких усилий

Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

1 Кор. 13:4-7

Нет ни наказаний, ни наград, есть только последствия.

— Я не знаю.

Три слова.

Сами по себе или в другом контексте совершенно безобидные. Начисто лишенные внутренней тяжести. Констатация того, что он не уверен и поэтому предпочитает не отвечать.

«Я не знаю».

Три слова.

Но как ответ на ее вопрос они означали угрозу всему ее существованию. Посреди свеже отполированного паркета гостиной внезапно разверзлась бездна.

А она ведь даже не спрашивала — просто высказалась, чтобы он понял ее тревогу. Если обозначить словами нечто совершенно немыслимое, то все сразу исправится. И для обоих наступит поворотный пункт. Последний год она вертелась как белка в колесе, и ей просто хотелось дать ему понять — она больше не может тащить весь этот воз одна. Ей нужна его помощь.

Он ответил неправильно.

Произнес фразу, которая, как ей казалось, вообще немыслима.

— Может, ты сомневаешься в нашем общем будущем?

— Я не знаю.

Она не смогла переспросить, полученный ответ за мгновение стер все известные ей слова. Мозг совершил вынужденный оборот, по-новому оценивая то, что раньше не вызывало сомнений.

У них разное будущее! Это не укладывалось в систему привычных представлений.

Аксель, дом, вместе состариться, стать бабушкой и дедушкой.

Как найти слова, которые помогут им теперь двигаться дальше?

Он молча сидел на диване, не отрывая взгляда от телевизора, где шел американский комедийный сериал, и едва заметно постукивал пальцами по кнопкам пульта дистанционного управления. Он ни разу не посмотрел в ее сторону с тех пор, как она вошла в комнату. Не оторвал взгляда от экрана, даже отвечая на ее вопрос. Расстояние между ними стало вдруг таким огромным, что даже скажи он ей что-нибудь сейчас, она бы, наверное, все равно ничего не услышала.

Однако она услышала, четко и внятно:

— Ты купила молоко?

На нее он по-прежнему не смотрел. Просто поинтересовался, есть ли в доме молоко.

Тяжесть в груди. И покалывание в левой руке, которое она иногда чувствовала, если боялась, что у нее не хватит времени сделать то, что нужно.

— Ты не мог бы выключить телевизор?

Он перевел взгляд на пульт и переключил канал. Телемагазин.

Внезапно она поняла, что на диване сидит чужой.

Выглядит знакомым, но она его не знает. Он просто похож на того мужчину, который стал отцом ее ребенка и которому одиннадцать лет назад она поклялась быть верной в счастье и горе, пока смерть не разлучит их. С кем-то похожим она выплатила кредит за этот диван.

Он усомнился в будущем — их и Акселя, — не удосужившись при этом проявить уважение, выключить телемагазин и посмотреть на нее.

Ее тошнило, тошнило от страха перед вопросом, который нужно задать, чтобы вернуть себе способность дышать.

Она сглотнула. Хватит ли у нее мужества узнать?

— Ты встретил кого-нибудь?

Наконец она увидела его глаза. В них читалось обвинение, но он хоть не прятал взгляда.

— Нет.

Она зажмурилась. По крайней мере, не другая. Уцепившись за это, она судорожно пыталась удержаться на плаву. Она ничего не понимает. Комната выглядит так же, как прежде, но все вдруг изменилось. Фотография в рамке, сделанная на Рождество. Хенрик в красной шапочке Санты и исполненный предвкушения Аксель среди пестрой горы подарков. Вся родня в сборе, дом, где прошло ее детство. Три месяца назад.

— Давно это у тебя?

Он снова прилип к телевизору.

— Я не знаю.

— И все-таки — две недели или два года?

Прошла вечность, прежде чем он ответил:

— Примерно год.

Год. Уже год он сомневается в их будущем. Не говоря ей ни слова.

Летом, когда они путешествовали по Италии на машине. Когда ужинали с друзьями. В ее лондонской командировке, куда он поехал вместе с ней и они даже занимались любовью. Все это время он думал — жить с ней дальше или нет.

Она снова посмотрела на фотографию. Он улыбается ей через объектив. Я не знаю, нужна ты мне или нет, хочу я жить с тобой или нет.

Почему он молчит?

— Но почему? И что, по-твоему, нам теперь делать?

Он пожал плечами и вздохнул:

— Нам плохо вместе.

Она развернулась и вышла, не могла больше слушать.

Закрыв за собой дверь спальни, оперлась о нее спиной и застыла. Спокойное мерное дыхание Акселя. Оно всегда между ними как связующее звено, каждую ночь. Обещание и гарантия того, что они навеки вместе.

Мама, папа, сын.

Другого не дано.

Нам плохо вместе.

Он сидит там на диване и держит в руках всю ее жизнь. Что он выберет? У нее отняли возможность решать за себя, ее желания больше не важны, все определяет он.

Не раздеваясь, она залезла под одеяло, легла рядом с маленьким телом и почувствовала, как растет страх.

Что делать?

И эта парализующая усталость. Максимальное напряжение оттого, что она всегда должна принимать решения, действовать разумно, быть движущей силой и следить, чтобы делалось все необходимое. Они с самого начала распределили роли. Иногда даже посмеивались над этим, шутили над тем, насколько они разные. Но с годами колея у каждого стала такой глубокой, что не то что свернуть — даже подпрыгнуть и выглянуть за ее края стало трудно. Она сначала делала то, что надо, а потом то, что хочется — если оставалось время. Он — наоборот. А когда он заканчивал то, что хочется, все, что надо, уже было выполнено. Она ему завидовала. Вот бы и ей так! Хотя тогда бы все рухнуло. Но как бы она радовалась, если бы он хоть иногда брал бразды правления в свои руки. Позволял ей просто сесть рядом и отдохнуть. На мгновение опереться на него.

Но вместо этого он сидит на оплаченном наконец диване, смотрит телемагазин и ставит под сомнение их общее будущее, потому что теперь ему, видите ли, плохо. Можно подумать, она сама только и делает что прыгает от счастья по поводу их совместной жизни. Но она по крайней мере пытается что-то делать, у них же, черт возьми, есть ребенок!