Комната на Марсе - Рэйчел Кушнер

1

Ночь в цепях бывает раз в неделю, по четвергам. Раз в неделю наступает особенный момент для шестидесяти женщин. Для кого-то из них этот особенный момент наступает снова и снова. Для них это обычное дело. Для меня он наступил только один раз. Меня разбудили в два часа ночи, надели браслеты и назвали мое имя и номер, Роми Лэсли Холл, заключенная W314159, после чего поставили в ряд с остальными для ночного объезда долины.

Когда наш автобус выехал за пределы тюрьмы, я приклеилась к окну, забранному стальной сеткой, чтобы увидеть мир. Смотреть особо было не на что. Подземные переходы и дорожные развилки, темные безлюдные бульвары. На улицах никого не было. Мы ехали сквозь ночь в такой момент безвременья, когда светофоры не переключались с зеленого на красный, а просто светились желтым. Показалась еще одна машина сбоку от нас. Без огней. Она темным пятном демонической энергии рванула мимо автобуса. Была одна девчонка в моем блоке в окружной тюрьме, которой дали пожизненно просто за вождение. Она ничем не ширялась, она это всем говорила, кто был готов слушать. Она не ширялась. Все, что она делала, – это вела машину. Всего-навсего. Они считали ее номерной знак. У них работал видеоконтроль. Все, что у них было, – это изображение машины, ночью, движущейся по улице, сперва с огнями, потом без огней. Если водитель вырубает огни, это предумышленное. Если водитель вырубает огни, это убийство.

Нас возили в такой час не без причины, по многим причинам. Если бы они могли запулить нас в тюрьму в капсуле, они бы так и сделали. Что угодно, чтобы оградить нормальных граждан от нас, кучки женщин в наручниках и цепях в шерифском автобусе.

Кое-кто помоложе скулил и всхлипывал, когда мы выезжали на шоссе. Одна девчонка в клетке была, похоже, на восьмом месяце беременности, с таким животом, что ей понадобилась двойная цепь на талию, чтобы пристегнуть руки к бокам. Она икала и вздрагивала, все лицо было заревано. В клетку ее посадили из-за возраста, чтобы защитить от остальных. Ей было пятнадцать.

Женщина впереди обернулась к плакавшей и зашипела, словно перцовый баллончик. Но без толку, и тогда она выкрикнула:

– Да заткнись ты, черт возьми!

– Ё-мое, – раздалось с сиденья наискось от меня.

Я из Сан-Франциско и давно привыкла к трансам, но эта особа выглядела как реальный мужик. Плечи шириной с проход и бородка по краю челюсти. Очевидно, она была из камеры с коблами, где держат таких мужланок. Ее звали Конан, и мне еще предстояло узнать ее.

– Ё-мое, она же еще девчонка. Пусть поплачет.

Но недовольная сказала Конан заткнуться, они начали препираться, и пришлось вмешаться копам.

Есть такие бабы в СИЗО и тюрьмах, которые всем раздают указания, и та, что требовала тишины, была как раз такой. Если подчинишься их требованиям, они станут требовать большего. Нужно давать им отпор, или останешься ни с чем.

Я уже научилась не плакать. Два года назад, когда меня арестовали, я плакала как заведенная. Моя жизнь была кончена, и я это понимала. В первую ночь в СИЗО я все время надеялась, что этот бредовый сон сейчас кончится, и я проснусь. Но всякий раз, как я просыпалась, я оставалась на том же зассанном матрасе, слыша тот же лязг дверей (по-тюремному – роботов), крики психанутых баб и сигналы тревоги. Девчонка в камере со мной, не психанутая, грубо встряхнула меня, чтобы привести в чувство. Я взглянула на нее. Она повернулась ко мне спиной и задрала тюремную рубашку, открыв наколку на пояснице, блядскую метку. Там было выведено:

Захлопни ебало.

Это сработало. Я перестала плакать.

Это был момент особой близости с сокамерницей. Она хотела мне помочь. Не каждая может взять и захлопнуть ебало, и хотя я пыталась, я была не такой, как моя сокамерница, которую позже я стала считать кем-то вроде святой. Не из-за наколки, а из-за верности уставу.

Копы посадили меня в автобус в паре с еще одной белой. Шатенкой с длинными и жидкими лоснящимися волосами и широкой стремной улыбкой, словно из рекламы отбеливателя зубов. Мало у кого в СИЗО или тюрьме белые зубы, и ее тоже не отличались белизной, но она все время по-дурацки лыбилась. Мне это не нравилось. Впечатление было такое, словно ей сделали лоботомию. Она назвала мне свое полное имя – Лора Липп – и сказала, что ее переводили из Чино в Стэнвилл, словно ей было нечего скрывать. Кроме нее никто не называл своего полного имени и не пытался выдать мне правдоподобный отчет о том, кто они такие, при первом знакомстве – никто так не делает, и я не исключение.

– Липп, с двумя «п», это фамилия моего отчима, которую я взяла потом, – сказала она.

Как будто я просила разъяснений. Как будто это могло что-то значить для меня, тогда или вообще.

– Мой отец-отец был Калпеппером. Это Калпепперы из Яблочной долины, не из Викторвилла. Потому что в Викторвилле есть ремонт обуви Калпеппера, понимаешь? Но это просто совпадение.

В автобусе не разрешалось разговаривать. Но ее это как будто не касалось.

– Моя семья насчитывает три поколения в Яблочной долине. Можно подумать, это такое чудесное место, да? Прямо чуешь аромат цветущих яблонь, слышишь жужжание пчел и думаешь о свежем сидре и теплых яблочных пирогах. Каждый год в уголке рукоделия уже с июля можно купить осенний декор – яркие листья и пластмассовые тыквы. Главное, чем известна Яблочная долина, это домашняя выпечка и метиловый спирт. Но моя семья этим не занимается. Не хочу, чтобы у тебя возникло превратное представление. Калпепперы приносят пользу людям. Мой отец владел строительной фирмой. Не то что семья, откуда был мой муж, которая… Ой! Ой, смотри! Это «Волшебная гора»! ^[1]

По другую сторону большого многополосного шоссе, по которому мы ехали, вздымались белые арки «русских горок».

Когда я перебралась в Лос-Анджелес, за три года до того, этот парк развлечений показался мне воротами в новую жизнь. Это было первое внушительное зрелище, возникшее передо мной, когда шоссе повернуло на юг – яркое, уродливое и будоражащее. Но теперь это было не важно.

– Со мной в блоке была леди, которая похищала детей в «Волшебной горе», – сказала Лора Липп, – со своим психанутым мужем.

У нее была манера поправлять свои лоснящиеся волосы, не прикасаясь к ним, словно она управляла ими электричеством.

– Она рассказала мне, как они проделывали это. Люди доверяли ей и ее мужу потому, что они были стариками. Ну, знаешь, приятные такие, милые пожилые люди, а у мамы, может, детишки разбегаются во все стороны, и она гонится за кем-нибудь, а тут эта старая леди – я делила с ней камеру в УЖКе ^[2], и она рассказала мне, как все проходило: она сидела там, вязала что-нибудь и предлагала присмотреть за ребенком. Как только родитель пропадал из вида, ребенка вели в туалет с ножом у горла. Эта старая леди со своим мужем разработала схему. На ребенка надевали парик, другую одежду, и затем эти старые подлюки вытаскивали бедняжку из парка.