Модистка королевы - Катрин Гюннек Страница 53

Потребовалось бы много мужества и усердия, чтобы заново поднять торговлю. Нужно было верить, что это получится. Никто нас не ждал. Аде, Паулин, мадам Боше, мадемуазель Вешар, мои подруги из Лондона и племянник Луи-Николя были на вес золота. Место было занято новым мастером, но меня еще не забыли.

— Ты читала «Пти Пост де Пари»? — однажды спросила меня Аде.

Она стала громко читать стихи одного влюбленного рифмоплета, который поздравлял через газету свою Эулали, модистку Пале-Рояля.

Вы, красоты властительница,

Милая Бертен соперница,

Только в ваши зеркала смотрятся

Наши первые красавицы.

Всех нас делаете вы счастливее,

И цены у вас справедливее.

С вами мы не просто красивее,

Но и богаче духовно.

— Соперница Бертен, — повторила Аде.

Это стихотворение заставило меня улыбнуться. Женщиной, разменявшей шестой десяток, с толстой талией, двойным подбородком и тяжелым сердцем — вот кем я была. У меня было только одно желание — уединиться, закрыться в своей деревне. Чтобы не надо было думать о ненужных письмах, о просьбах вернуть долги, о клиентуре, которую нужно искать и завоевывать заново. Я высохла, внутри меня была пустота. Вот что я теперь могла им дать. Ничто, пустоту, струю воздуха. Я больше не хотела, я больше не могла. Но только я была разорена, а нужно было продолжать жить, чтобы жила моя семья и мои мастерицы. А еще был Филипп. Ради них я готова была попытаться запустить старый механизм.

Я окончательно обосновалась здесь. Я ходила на улицу Ришелье, то есть на улицу Закона, только для того, чтобы провести зиму и оживить дело. Нужно было это сделать, и мы это сделали.

Я любила устроиться на последнем этаже одна, с чашкой чая. Иногда приходила Мари-Анж, садилась рядом. Мы могли подолгу сидеть так, молча. Было хорошо, просто хорошо, мы были счастливы вновь почувствовать, как мы близки. Проходя мимо меня из кухни, она заносила мне, как ребенку, яблочный пирожок или миндальное пирожное.

Сначала казалось, что ты уже никогда не засмеешься, не начнешь заново жить, а потом в один прекрасный день вдруг обнаруживаешь, что ешь яблочный пирог…

Пироги не могли быть больше такими вкусными, как раньше. Ничто не могло быть таким, как раньше. Моя мама умерла, моя королева умерла, многие близкие, многие друзья исчезли. Как жить без них? Однако жизнь продолжалась. Я как те маленькие котята, которых хотят утопить, а они выкарабкиваются. Я поправила свои дела, я зализала свои раны.

На улице Закона отныне торговала мадемуазель Бертран, моя бывшая служащая. Недалеко, у Пале-Рояля, мадам Лизфранк составляла мне жестокую конкуренцию. Ее бутик назывался «У Знаменитости». Это был бывший «Золотой Павильон». Она предлагала фантазийные платья, которые, как она уверяла, уменьшают талию и делают фигуру более гибкой.

После войны все женщины прониклись лютой ненавистью к простоте. Они одевались в муслин, обнажали грудь. Как говорил Шарль, по принципу «хочешь, так бери». Это были всего лишь котурны [136], короткие талии, платья с огромными декольте, прозрачными вуалями, греческие прически. Новая линия моды была тонкой, невероятной, не будучи в силах быть великолепной [137]. Думаю, по окончании войн всегда происходит одно и то же: люди пытаются забыться и с головой окунаются в развлечения.

Прошел слух, что возвращается знаменитая марка. Только вот вернулась одна марка, без клиентов. Я была вынуждена продавать мебель, безделушки и даже сдавать нижний этаж «Великого Могола», чтобы выжить. Удачная на первый взгляд идея обернулась множеством новых проблем [138]. Она на время вытащила меня из затруднений, но все кончилось плохо [139]. Столкновения происходили слишком часто.

Мне казалось, что я больше не принадлежу этому миру. Я была похожа на сомнамбулу, которая по инерции продолжала делать то, что делала всю жизнь: шила платья и торговала ими.

Да, к тому времени часть меня ушла, и когда до меня дошла весть о смерти Николая, я не знаю, как это сказать… Тогда ушла другая часть меня. Это было как еще одно изгнание. В то время, и это может показаться безумным, я еще никогда не чувствовала между нами такой близости. Подобные вещи трудно объяснить, просто так было, вот и все.

Николай… Мои глаза больше никогда тебя не увидят, но я продолжаю видеть тебя сердцем. «Я посылаю это письмо той, что по-прежнему притягивает меня, как магнит…»

Мои дурные предчувствия по поводу Гатчины были небезосновательны. Николай стал жертвой безумного эрцгерцога и его проклятого Алексея Аракчеева. Надо обращаться с людьми, как с собаками, говорил он. А он любил собак. Мертвых.

Вокруг своего горя я свила мягкий кокон, в котором были Николай, мама Маргарита, Мария-Антуанетта, мадам Тереза, Жанна, Луиза, маленький Пьер… они все ждали меня. Моя память — мое сокровище. Я была бы даже счастлива, если бы не «отвратительное маленькое семечко».

Я внимательно наблюдала за внешней жизнью.

Бешеное увлечение танцами, легкомыслие платьев и нравов поражали меня. Воздух наполнился ароматами ушедшей эпохи. Люди вновь полюбили то, от чего недавно добровольно отказались. На самом деле это всегда одинаково. Просто все всегда повторяется. Жизнь, должно быть, идет по кругу.

Я не буду говорить о Тальен, великолепной, уверенной в себе и льстивой. Она стала новой королевой, она вдохновляла фантазии Парижа, она задавала тон. Я буду говорить только о Жозефине.

По возвращении в течение недели или двух я верила, что удача еще улыбнется мне. Жозефина де Богарне [140]выбрала меня в модистки! Мы с Аде думали, что нам снится прекрасный сон. Но сказка продлилась недолго — Жозефина просто ушла. Она исчезла так же внезапно, как и появилась. Если уж волшебство рассеялось, так рассеялось окончательно. «Великий Могол» и его маленькие чудеса — со всем этим было покончено. Бутик потерял свое очарование, и я вместе с ним. Отчасти из-за этого Ипполита Леруа. Был только он один. Он отбил всех модных клиенток. Жозефина, как и все другие, удрала к нему.