Быть единственной - Людмила Белякова Страница 39

Но до этого сладостного момента надо было дожить. А как дожить, если так и гложет беспредельная тоска по сы´ночке, по сы´ночке…

Вадик не вернулся ни на следующий день, ни через неделю. Маша его все-таки разыскала, вернее, он сам подошел к ее «стекляшке» и спросил ее, почти как чужую, как она себя чувствует и не надо ли чего сделать по хозяйству.

– Уж обойдемся, – едва сдерживая слезы, ответила Маша.

– Как считаешь нужным.

– Ты что ж, в общежитии? – не могла не спросить Маша.

– Нет, но я буду сюда подходить, так что скажешь, если чего надо.

– У Гальки живешь? – процедила Маша сквозь зубы, деревенея от этого предположения.

– Нет, не у Гали.

– У Гальки, у Гальки! Не ври!

– Мама, я живу не у Гали.

– Я знаю, знаю!

– Мама, я не могу жить у нее, – терпеливо разъяснил Вадик. – У них с матерью одна комната.

«Ага! – обрадовалась Маша, но виду не показала. – Значит, ничего у них путевого не выйдет! Пожениться они не смогут…»

– А где ж ты?

– Снимаю тут поблизости, у бабушки одной.

– А у нее, значит, лучше? – горестно покачала головой Маша.

– Да, мам, лучше. Она в мою жизнь не лезет и не орет на каждом шагу.

Маша не нашлась что ответить, и сын, сославшись на работу, ушел. У Маши, поскольку было дневное затишье, появилась возможность обдумать сложившееся положение дел.

Галька Феоктистова даже при большом желании к себе Вадика принять не может. Ага… К бабке на квартиру? Тоже не ахти вариант для взрослых людей. А к Маше Вадик Феоктистову не приведет. Знает, что Маша лучше собственный дом сожжет и по миру с сумой пойдет, а такого разврата не допустит…

Эта мысль Маше очень понравилась, и она до самого вечера, улыбаясь про себя, представляла, как Феоктистова с Вадиком подходят к ее усадьбе, нагруженные вещами, такие радостные – как же, заселяться надумали, молодожены хреновы! Навстречу им выбегает Маша, как есть, в халате и тапочках, а за ее спиной занимается гудящим пламенем ее дом. Который им никогда не достанется… А больше-то им идти некуда! Ага! Вот и кончится их «счастье» тут же, на пепелище. И вот стоят они, рядом со своими тюками-чемоданами, в полной растерянности, и глазеют-любуются, как догорает их несостоявшаяся семейная жизнь. Вот хорошо было бы!..

Идя домой по Выселкам поздно вечером, Маша, довольно спокойная или, может быть, просто усталая, с надеждой, издали смотрела на свой дом – светятся ли окошки? Вдруг Вадик, пресытившись свободой и бабкиным гостеприимством, вернулся. Но нет, свет в доме не горел.

«Надо бы, уходя, действительно хоть одну лампочку оставлять… А то выследят, что дом пустой, и заберутся».

Кражи в поселке участились, как и в городе, – словно после войны, когда и цинковое ведро, и драповое пальто были неплохой добычей для вора. Маша давно слышала от Вадика совет – уходя на дежурство, оставлять включенной хоть одну лампочку, но жалела денег на электричество. Сын возражал, говоря, что это несоизмеримые траты – копейки за свет к возможному убытку от разбоя. Маше нравилось это слово – «несоизмеримые», но потом она стала подозревать, что Вадик подцепил его у Гальки, которая работала экономистом, и слово ей решительно разонравилось. Теперь если уж не слова, так сами меры предосторожности придется принимать. Ну, лампочку в кухне ввернет самую тусклую… для экономии. Тьфу, что за слово-то!

«Вот во что эта Галька жизнь мою превратила! И не женился еще Вадька даже, а уж горе мне вокруг одно, горюшко!»

Мысли о том, как избавиться от Феоктистовой и вернуть домой сына, тяжко, как трехметровый питон-удавка, ворочались в Машиной голове все то короткое время, пока она ужинала и укладывалась спать.

Так прошло несколько недель. Что грешить особенно на Вадика – он приходил часто, заплатил из своих денег трактористу за вскопанный огород, посеял и посадил все, что просила Маша. В каждый его приход Маша надеялась, что он останется. О том, чтобы бросить Гальку, Маша, по-черному себя ломая, не заговаривала. Но почему бы ему не остаться переночевать? Сегодня, завтра… А так бы и вернулся… Как тогда вернулся, так и сейчас вернется.

Но на дворе уже стояло прохладное, ветреное лето, а Маша проводила его одна, тоскливо, почти без хлопот о любимых сыночках.

«А почему Вадичка тогда-то домой вернулся? – в один такой скучный, сырой вечер задумалась Маша. – А, погоди-ка! Из-за того, что эта директорская дочка его бросила сама, да-да…»

Уже засыпая, Маша попыталась уловить неясную мысль, благостную догадку – как оторвать присосавшуюся, как пиявка, к сыну Феоктистову. Но догадка мелькнула и исчезла, прежде чем Маша ухватила ее за скользкий хвост. А потом Маша заснула тяжким, неровным старушечьим сном.

В это лето было много дождей, причем холодных, как осенние, и обильных, как летние. Машины соседи, давно переключившиеся с картошки и помидоров на более выгодное разведение цветов, жаловались, что между грядками стоит и никак не уходит вода, корни у нарциссов и гладиолусов гниют, бутоны не распускаются, а вянут. Маша, чей огород был чуть повыше и особо не кис в это лето, сочувственно охала, схватясь за щеку, но в душе радовалась. А нечего им! Тоже «бизнесмены» нашлись! Раздышались, подработали за пару лет и вот получили… Цветы теперь в городе, в магазине, купить можно.

«В магазине!»

Это воспоминание о том, что Феоктистова, экономист недоделанный, торгует в цветочном магазине, возникло в придавленном горестями Машином мозгу, как сказочная жар-птица, как солнечный день, который мог бы осушить и спасти от разорения соседский цветник.

«Во, поеду-ка в город и поговорю с ней!.. Ох, как я с ней поговорю!»

Сегодня уже было поздновато, дело шло к вечеру. На следующий день Маша дежурила, потом были выходные. Маша подумала, что может либо не застать Гальку на работе, либо столкнуться там с Вадиком.

«Эх, вот ведь незадача какая! Поздно как я это надумала-то, а?»

Маша некстати и огорчительно вспомнила любимую присказку мужа: хорошая мысля приходит опосля. Но ничего, ничего! Три-четыре дня она подождет… А потом выскажет этой Феоктистовой такое, после чего та полетит белым перышком, отстанет, отлепится от сына, и Вадик вернется к маме, домой…

До середины следующей недели Маша, чувствуя кривящиеся в ехидной усмешке губы, представляла, как выскажет Феоктистовой все, что о ней думает, да пригрозит еще!

А та, трясясь от страха и всхлипывая, будет клясться, что больше никогда не подойдет к Вадику, исчезнет из его жизни навсегда… Что именно станет говорить Гальке, Маша, правда, не знала, но надеялась придумать на ходу. Главное, сказать – отстань от моего сыночки, гадина! Отстань! А там – даст Бог… Найдутся слова. Найдутся.

И что Маша не дала бы, чтобы Вадик вернулся и снова был с ней! С мамой.