Круговой перекресток - Елена Гайворонская Страница 11

В марте пятьдесят третьего умер Сталин. Услыхав траурный репортаж по радио, Лидия усмехнулась:

– Гореть в аду проклятому кровопийце.

И, добавив вслед пару непечатных выражений, закурила. Из радио лился траурный марш, а Лидия, прямая как палка, стояла у окна, куталась в вязаный платок, смотрела на серые проседающие сугробы, на тонких губах играла мстительная улыбка. С улицы доносились причитания вечно поддатой дворничихи, скорбящей об Отце Народов. Лидия послушала эти вопли и обронила с презрением и жалостью:

– Каждый народ достоин своего правителя… Сталин – это мы…

В пятьдесят шестом грянула «оттепель». На легендарном ХХ съезде несгибаемая власть устами чудаковатого украинца-генсека впервые признала, что за несколько последних десятилетий допустила некоторые перегибы в деле построения самого справедливого общества в мире и постарается эти ошибки поправить, пересмотреть дела репрессированных граждан. И со всего Союза полетели в Москву, в серое здание Лубянки, миллионы конвертиков от несчастных обнадеженных людей, ищущих пропавших близких. По вечерам, проверив вороха тетрадок с ученическими каракулями, написав прошения для полуграмотных соседок, украдкой промокающих глаза краешками застиранных платков, Лидия распрямляла перед собой лист бумаги и каллиграфическим почерком выводила:

«В Прокуратуру Союза ССР.

Прокурору города Москвы…

Мой сын, Соколов Василий Иванович, 1907 г. р., работал на Московском автомобильном заводе им. Лихачева, в 1937 году был арестован органами НКВД и постановлением тройки при НКВД СССР от 5 декабря 1937 года осужден и заключен в исправительно-трудовые лагеря.

Я убеждена в невиновности моего сына. Прошу пересмотреть его дело…»

Осуждать у государственной машины получалось значительно скорее, чем разбираться в делах давно минувших, но не забытых лет. Прошло немало времени, прежде чем вьюжным февралем пятьдесят восьмого позвонила в дверь озябшая почтальонша.

– Решила передать лично в руки. Не дай бог, из ящика кто сопрет.

Лидия негнущимися пальцами разорвала конверт.

«Сообщаем Вам, что Ваша жалоба Прокуратурой г. Москвы рассмотрена. Дело, по которому Соколов Василий Иванович был осужден в 1937 году, для окончательного решения направлено в Президиум Московского городского суда».

Нахмурившись, Лидия который раз подряд перечитывала сухие казенные строки.

– Ничё, – погладила Лидию по плечу почтальонша, – уже хорошо, что не отфутболили, занимаются. Ты пиши, пиши дальше, пускай ответят, что с Василием стало.

Снова Лидия садилась за стол, включала лампу под желтым бумажным абажуром, доставала бумажный лист.

В марте, когда потекли ручьи и почтальонша сменила валенки на резиновые сапоги, пришел очередной конверт.

«Дело по обвинению Соколова Василия Ивановича пересмотрено Президиумом Московского городского суда 3 марта 1958 года.

Постановление тройки при управлении НКВД СССР отменено, а дело в отношении Соколова Василия Ивановича 1907 года рождения прекращено за отсутствием состава преступления».

Власть исправила одну из своих маленьких ошибок.

Лидия уронила голову на стол и глухо зарыдала. Почтальонша сбегала на кухню за водой. Она каждый день бывала свидетельницей подобных сцен. Вначале ревела вместе с несчастными женщинами, заодно оплакивая и судьбу своего мужика, с которым пожить-то толком не успели… А потом постепенно привыкла, как привыкает врач к рваным кровоточащим ранам. Здесь были те же страшные раны, но кровили изнутри, невидимые глазу, и лечить их было куда труднее, если вообще возможно было вылечить. Лидия пила, а зубы выбивали дробь о граненое стекло.

– Невинно-овен… – хрипела она. – Мой сыночек родной… Почему же его не отпустили? За что отняли у меня? Мужа, дом отняли, это я пережила, но сына Васеньку за что? Господи, что мы тебе сделали, чем прогневили? – Лидия воздела сухонькие руки к потолку. Потом, устремив в почтальоншу тоскливый взгляд, тихо промолвила: – Может, правы большевики: никакого Бога нет?

– Христос с тобой, что говоришь-то?! – перекрестилась почтальонша. – Ты погоди! Может, найдется твой Василий? Может, живет где на Севере, работает? Ему же без права переписки дали? А лет сколько прошло… Может, он вас тоже ищет, да война все адреса спутала… Вон у бабы Глаши из сорок восьмого дома внучка в Воркуте нашлась! Сынка осудили, он после срока там обженился, стал писать, родных искать, да не успел – помер. А жена его ответила, что дочка у них осталась. Скоро в гости приедут. Главное – надеяться!

И Лидия надеялась, продолжала писать снова и снова. Год сменялся следующим. Лидия состарилась, не могла больше работать. Глаза полуослепли, ноги ослабли, руки стали трястись. Время приостановилось, потекло размеренно и рутинно, порой счастливо, чаще скучно, однообразно, перемалывалось, как коровья жвачка. Без потрясений, без эмоций, без толку. Всю жизнь стремившаяся обрести штилевую гавань, Лидия, получив покой, впала в странную летаргию. Она полюбила сидеть в протертом до дыр кресле у окна, кутаясь в старенький латаный пуховый платок, созерцать бегущее мимо время. Утро сменялось днем, за осенью подкрадывалась зима. Старуху почтальоншу сменила рыхлая тетка с певучим украинским говорком. Вчерашние розовощекие дети в безразмерных валенках вытянулись в неуклюжих подростков, длинноногие напомаженные девушки переродились в усталых баб с авоськами и кудельками пережженных химзавивкой волос. Только Лидию время обходило стороной, не имело над ней власти. Что-то цепко удерживало старуху на этом свете. Сухая, прямая, с пепельным лицом, едва тронутым сеткой морщин, с неизменной сигаретой в уголках выцветших губ, красивая особенной скорбной старческой красотой, Лидия сидела застывшая, безмолвная, как статуя, бесстрастная, как высший судия. Что она видела, о чем думала, о чем вспоминала долгими тягучими часами, переходящими в сутки, недели, месяцы? Какие картины пробегали перед ее усталыми подслеповатыми глазами: беззаботной юности, счастливых лет замужества, детей, еще живых и здоровых, играющих на лужайке возле неиспепеленного дома? Или же проносились смерчем лихие годы, сокрушившие и унесшие все, что было дорого? Лидия никогда не говорила о далеком прошлом, будто его не существовало, словно ее жизнь началась после семнадцатого, а все до было сном, обманчивым и бессмысленным. Не строила планы на будущее, даже на выходные, отвечала коротко: «Дожить надо». Она словно разгородила вчера, сегодня и завтра стеклянными стенами: вроде вот оно перед глазами, но ни потрогать, ни почувствовать. Тревожно вслушивалась в шумы и шорохи, скрип полов, топот ног по подъездной лестнице. Иногда ей казалось: вот-вот отворится дверь, войдет по старевший старший сын, Василий, она прижмет его поседевшую голову к иссохшей материнской груди.

– Танюшка, – позвала как-то внучку, – подойди, сядь. Бери лист, я диктовать буду, а то глаза не видят. Да и руки дрожат. Пиши…

Кусая губы, чтобы не расплакаться, Татьяна выводила строчки, в каждой букве крылись отчаяние и невозможная боль.