Забытый плен, или Роман с тенью - Татьяна Лунина Страница 10

– Спасибо, нет.

– Ну, как знаешь. Короче, раздавили мы с приятелем бутылку, и дружок раскололся, оказывается, он и сам побывал в моей шкуре. Когда все остохренело: и бабло, и бабы – все. Это теперь у него, как в молодости, глаз горит, руки чешутся – не мужик, огурец! А раньше корчился, что тебе червяк на крючке. Когда слишком все хорошо, это, брат, плохо, – усмехнулся Ветрянов. – В общем, кореш поделился со мной, как можно обновиться. – Он прищурился и вдруг стал удивительно похож на сытого добродушного пса, подставлявшего брюхо для ласки, сходство портили лишь очки в золотой оправе да бокал с золотистым напитком в загорелой руке. – Обновился... – мечтательно проурчал особаченный нефтяник и с наслаждением глотнул коньяк. – Какая женщина, Андрюха, – богиня! Не могу забыть.

– Так хороша?

– Немыслимо!

– В койке?

– Все бы вам, молодым, опошлить. Говорю же тебе: это как первая любовь!

– Может, опишешь свою богиню?

И Ветрянов описал. Он оказался докой не только по нефтяной части, такой точный словесный портрет дал бы далеко не каждый. Андрей узнал ветряновскую «богиню» сразу, после первого же дифирамба родинке на правой щеке рыжей смуглянки. Вот только раньше не замечалось, что клубный приятель страдал дальтонизмом.

...Домой он гнал как сумасшедший, благо пробок на дорогах поздним вечером нет. В кабинете первым делом кинулся к письменному столу, где-то там, в одном из ящиков завалялся старый еженедельник с давно забытой записью. Лихорадочно пролистал страницы, вцепился мертвой хваткой в одну, бросился с ней к компьютеру, вошел в Интернет, набрал бесконечные цифры, внес одним словом назначение смехотворного платежа, щелкнул «отправить», получил подтверждение. Получатель не провалился в ад, не сгорел со стыда, не потрудился замести следы – по-прежнему играл в свои заманчивые игры, умный, расчетливый, хитрый ловчила. Только вот отправитель оказался лохом.

А ранним утром позвонил Евгений и сообщил о смерти автора препарата, на днях запущенного в производство. Телеграмму, заверенную врачом, прислала какая-то Нежина.

* * *

Лето, 2001 год

По трапу Боинга 747–400, выполнявшего рейс Рим—Москва и застывшего на посадочной полосе московского аэропорта Шереметьево-2, чинно двигалась вниз разноязыкая людская вереница. Среди других, шагавших к чемоданам, передышке и делам, заметно выделялась одна, лет тридцати. Она не спускалась – одаривала собой ребристые ступени, и те восхищенно цокали в такт замшевым шпилькам. Красавицей такую назвать нельзя, но не заметить невозможно. В ней словно спутались время и кровь, отразившие не одно столетие. К тому же природа явно увлеклась, когда лепила свое чадо, и в азарте позабыла о мере: здесь всего казалось чересчур. Черные глаза с когда-то модной поволокой представлялись сегодня слишком большими, а веки – тяжелыми; родинка на правой щеке смахивала на старинную бальную мушку; искусственным выглядел точеный нос, и лишь едва заметная горбинка на нем убеждала, что он натуральный; чужеродными смотрелись веснушки, вызывающими – излишне пухлые губы, надменной – ямка на упрямом подбородке, и уж совсем сбивала с толку поразительно светлая пышная грива, разметавшаяся по плечам и плюющая на причудливое сочетание со смуглой от рождения кожей. Взгляд свысока отбивал у любого всякую охоту к знакомству. По правде сказать, к таким и подходят редко: уж очень велика опасность не отойти потом никогда, а любителей добровольно набрасывать петлю на шею собственной свободе, как известно, крайне мало. Блондинка коснулась рукой черного жемчуга не загорелой шее, небрежно перекинула через правое плечо сумочку из замши и ступила на землю, закатанную в бетон. Мария Корелли после восьмилетней разлуки встречалась с родиной и не испытывала ни радости, ни грусти – ничего, кроме любопытства к собственному будущему, темному, как летняя римская ночь.

У пограничного контроля терпеливо сопела очередь; молодая женщина, обреченно вздохнув, стала в хвост. Не прошло и минуты, как за спиной пророкотал радостный басок:

– Какие люди! – Она резко развернулась и едва не ткнулась носом в сияющую физиономию. – Здорово, Маня! Транзитом или решила бросить якорь? А может, загрызла ностальгия? Тогда пади в мои объятия, непутевое дитя! – На глазах изумленного пассажирского люда с иголочки одетый верзила сгреб ее в охапку и смачно расцеловал в обе щеки. Пахнуло терпким мужским одеколоном, табаком, виски и еще чем-то неуловимым, давно забытым, из детства, подтверждавшим, что беглянка наконец-то дома.

– Димка! Ты как здесь оказался?

– Я-то запросто, – ухмыльнулся друг детства, – а вот тебя каким ветром занесло? Неужто деру дала от своего макаронника?

– Неужто ты не разучился лезть наглым своим носом в чужие дела?

Радость при виде Елисеева, которого выткал воздух, мигом выветрила из головы неприятности последней недели. Объяснение с Пьетро, посчитавшим решение осчастливленной русской жены блажью избалованной дуры, высокомерие его адвоката, талдычившего, что в случае развода сеньора Корелли остается без лиры в кармане, мужнино напутствие, злобно брошенное в спину, – все вышибла эта внезапная встреча.

– Послушай, Мань, тебя кто-нибудь встречает?

– Кто?

– Мало ли, – пожал плечами Елисеев, – в никуда бабы с ветки не прыгают.

– Я, Митенька, не обезьяна, прыжкам предпочитаю ходьбу. И пусть тебе это покажется странным, но такой способ передвижения меня устраивает вполне. Особенно когда никто не путается под ногами.

– Ну вот, обиделась. А я ведь просто хотел предложить свою тачку.

– С тобой небезопасно ехать, Елисеев. Любой гаишник в момент унюхает алкоголь.

– А меня повезет водила, – довольно ухмыльнулся Димка, – нет смысла самому напрягаться.

Она покосилась на дорогой костюм, солидный кожаный портфель, модные туфли из крокодиловой кожи.

– Чем занимаешься?

– Рекламой.

В девяностом году на пару с другом-химиком Елисеев наладил травлю тараканов и мышей. Дела пошли в гору, и скоро друзья-соучредители сляпали фирму с гордым названием «Делос». Что означали эти два слога, толком не знал никто, но деньги сыпались к удачливым дельцам, как просо к куриным лапам, брошенное щедрой хозяйской рукой. Митяй женился, забурел, оброс жирком и расслабился, уверовав в непогрешимость удачи. А зря, потому как химику надоело травить грызунов с насекомыми, и он усиленно принялся изобретать отраву для партнера. Три года приятели успешно очищали столицу от усатых паршивцев, а на четвертый, как раз накануне отъезда Марии в Италию, Елисеев приперся к ней с парой бутылок «Столичной» и в перерывах между стаканом, соленым огурцом и бородинским хлебом, припасенным для итальянского жениха, поведал, что дружок его кинул, а заодно увел красавицу-жену.

– Представляешь, Мань, этот сучий пес втихаря открыл новый счет, перевел туда бабки и смылся с моей коровой. А я, козел, доверял ему, как себе, – отводил душу доверчивый бизнесмен и муж-лопушок, обижая ни в чем не повинных животных сходством с подлецами да дурнями. В тот памятный вечер Елисеев поклялся никому не верить, в чем теперь наверняка преуспел. Тогда же он накаркал ее возвращение в Москву.